Прогулки одинокого мечтателя

Как случилось это превращенье? Естественно, незаметно и без труда. Первая неожиданность была ужасной. Я, чувствовавший себя достойным любви и уваженья, я, уверенный, что меня почитают, что мной дорожат, как я того заслуживаю, — вдруг увидел себя превращенным в какое-то страшное, небывалое чудовище. Я вижу, как целое поколенье поголовно спешит примкнуть к этому странному взгляду, без объяснений, без колебаний, без стыда и не давая мне возможности узнать причину этого страшного переворота. Я стал с ожесточением сопротивляться, и только больше дал себя запутать. Я попробовал заставить моих преследователей объясниться со мной,— они и не подумали. После долгой бесполезной и мучительной борьбы мне надо было перевести дыханье. Но я еще надеялся; я говорил себе: такая глупая слепота, такое нелепое предубежденье не может вызвать сочувствие всего человеческого рода. Есть разумные люди, не разделяющие этого бреда, есть справедливые души, ненавидящие плутней и предателей. Поищем: может быть, я найду наконец человека; если я найду его, они будут посрамлены. Я искал напрасно; я не нашел его. Союз всеобщ, лишен исключений, нерасторжим, и я уверен, что кончу дни свои в этом страшном изгнании, так и не проникнув в его тайну.

В этом-то плачевном состоянии я после долгих терзаний, вместо отчаянья, которое, казалось бы, должно было стать наконец моим уделом, вернулся к ясности, спокойствию, миру, даже счастью, поскольку каждый день моей жизни приятно напоминает прошлый и я не желаю, чтобы завтрашний был иным.

Откуда это различие? Из одного-единственного источника: я научился безропотно носить ярмо необходимости. Прежде я старался еще держаться за тысячи предметов; а после того как все эти зацепки исчезли у меня одна за другой, я, предоставленный самому себе, вернулся наконец в устойчивое положенье. Осаждаемый со всех сторон, я не выхожу из равновесия, потому что больше ни к чему не привязан, опираюсь только на самого себя.

Когда я шел с такой горячностью против установившегося мнения, сам того не замечая, я еще носил его иго. Мы хотим, чтоб нас уважали те, кого мы сами уважаем; и до тех пор, пока я мог думать о людях хорошо — по крайней мере о некоторых,— их мнения обо мне не могли мне быть безразличными. Я видел, что часто суждения публики справедливы, но не видел, что самая эта справедливость есть результат случайности, что правила, на которых люди основывают свои мнения, имеют источником только их страсти или порожденные этими страстями предрассудки; и даже когда они судят правильно, то и тут нередко в своем правильном суждении они исходят из дурного начала, как, например, когда они якобы воздают должное заслуге человека: ведь они делают это не из чувства справедливости, а чтобы произвести впечатленье беспристрастности, и по всякому поводу клевещут на этого самого человека.

Но когда после столь продолжительных и тщетных попыток я увидел, что все мои гонители без исключенья остались в самом несправедливом и нелепом союзе, какой только мог выдумать дьявольский ум; когда я увидел, что в отношении меня рассудок изгнан из всех умов, а справедливость из всех сердец; когда я увидел, как безумное поколенье поголовно присоединяется к слепому бешенству своих вождей против несчастного, который никогда никому не делал, не желал, не воздавал зла; когда после тщетных поисков человека я был вынужден в конце концов погасить свой фонарь и воскликнуть: «Он больше не существует!» — тогда я обнаружил, что я один на земле, и понял, что современники мои по отношению ко мне — только существа, действующие механически, чьи бессознательные поступки я могу предусматривать только на основе законов движения. Какое бы намеренье, какую бы страсть я ни мог предположить в их душе, это никогда не объяснило бы их поведения в отношении меня сколько-нибудь вразумительно. И вот их внутреннее состоянье перестало что бы то ни было для меня значить. Я уже не видел в них ничего, кроме по-разному движущихся масс, лишенных в отношении меня каких бы то ни было нравственных начал.