Прогулка [СИ]

Кира снова взялась за щербатую штакетину, сжала на ней пальцы. Во рту пересохло так же, как тогда, после черной бессветной ночи. И вздрогнула, срываясь рукой. В угловом доме распахнулась калитка, ведущая из палисадника во внутренний двор. Железная, крашеная блестящей зеленой краской. Там, обок плитчатой дорожки, рос куст, усыпанный кровавыми розами, виднелась беленая стенка аккуратного домика, дворик, выметенный, чистый, примыкал к нему с одной стороны. Там же было крылечко под ажурным жестяным козырьком.

Все это Кира успела увидеть за плечом старика, совершенно классического — сгорбленного, с седой бородой и глубокими морщинами, прячущими лицо. Рядом со стариком стояла собака — худой кабыздох с серой короткой шерстью, и поджатой задней лапой, явно перешибленной.

— Здрасти, — неуверенно сказала Кира.

— А я тебя, красавица, знаю.

Дедок уселся на порожек, похлопал рядом и пес послушно сел, укладывая под живот искалеченную лапу. Оба внимательно смотрели на Киру. Она молчала, не зная, что говорить.

— Ты тута бегаешь, часто. Я покурить, а гляжу, снова бежишь. — пояснил старик, — думал сперва, чья такая, приехала, что ли, к кому. А после гляжу, фотопарат у тебе. Для газеты снимаешь?

— Для себя, — кивнула Кира, суя руку в карман, где лежала россыпью сушка для бродячих котов, — можно собачку вашу угостить?

— А чего ж. Только не возьмет. Лапу ему зашибли. Теперь шугается.

— Жалко, — Кира подошла ближе, цокая языком, кинула через штакетник несколько крупных зерен с вкусным запахом.

Пес шарахнулся, в секунду исчез за калиткой, только черный нос остался видным за косяком. Старик покачал головой, увенчанной старой кепкой.

— Не будет. Ну, я лечу. Заживает уже. Жалко, не в газету снимаешь. А то напечатала бы. Пусть приедут, посмотрят, а то ж никакого покоя, на старости лет.

— Собаку? — удивилась Кира.

Маленькая голова в большой кепке повернулась, и Кира послушно проследила взглядом, куда посмотрел старик. Тот потер колени, будто не знал, как говорить.

— Каждую вот неделю. Видишь, хата пустая? Пустая же? Вот. А как проснуся, там шумят. Смеются. Я сперва думал, ну пьяныци какие, может бомжи, или хулиганы с молодых. А я один. Чего я пойду? Утром проверил, оно ж видно, если бы водку там пили. Мусор свежий, ну, извини насрано бы в углу. А нет. Трава и та стоит, тока вот я помял и все. На другую ночь опять. Девка там с ними. Сперва значит, плачет. И все по имени его, ой, Коля, не надо, Коля. А он орет. И патома уже и она смеется. Песни голосит.

20.06.16

Кира тихо стояла, слушая очень внимательно. Переминалась, стараясь освободить от тяжести тела ноющую ногу. Старик цыкнул, будто ставя в рассказе точку, вздел худые плечи под серой застиранной рубахой, старые ладошки растопырились, показывая недоумение.

— А сейчас? — спросила она севшим голосом, — тоже слышите? Ну, я имела в виду, сегодня вот ночью. Вчера…

Ладошки легли на колени, потом одна рука поднялась, потрепать загривок пса, который осторожно возвращался на место.

— Ну. Кажись, с неделю тому слыхал. Так оно и раньше, не кажен же день. Как положено, разок в неделю, или два раза. Кажен день никаких рублей не хватит, на водку-то!

Он высказался так убежденно, что Кире стало зябко и смешно одновременно. Говорит о призрачных голосах, как о реальных своих соседях. Только что милицию не пошел вызывать, чтоб унять пьяниц, просаживающих рубли пару раз в неделю.

— У тебя, я гляжу, тоже нога больна? — морщины на невидимом лице пошли менять очертания — старик улыбнулся, наверное, — тоже кто подшиб, пока бегала тута?

— Упала, — коротко ответила Кира, раздумывая над его рассказом, — а скажите…

— Стуло, может дать? Посидишь с нами-то.

— Спасибо. Я пойду скоро. Скажите…

— А то капустой лечут. Лист привяжи, быстро пройдет.

Кира внимательно посмотрела на скрытое морщинами старое лицо. Оттуда блеснули на нее голубые, уже младенчески выцветающие глаза, тоже внимательно, будто следили, когда откроет рот для вопроса.

— Я спросить хотела…

— Или вот картошкой, — у старика сделался странным голос, повышался, подвизгивая, будто он хотел наорать и еле сдерживался, — натереть ее, значит, и там, где расшибла…

— Давно дом пустой? — повысила голос Кира, — я говорю, дом этот. Он давно пустой стоит?

— Откуда мне знать? — дед поднялся, упирая руки в колени, и сразу же отвернулся, шагнув туда, где недавно прятался пес, — пустой и пустой.

— А вы все время тут живете? — Кира говорила уже со спиной в серой рубахе, но отпускать без ответа собеседника не собиралась и потому голос ее стал металлическим, держал интонацией, — вы что молчите, дедушка? Я спрашиваю…

— Да слышу я, — огрызнулся дед, уже держась за калитку изнутри, — ну, давно. Я завсегда тут жил. Уезжал только. Потом вертался.

— И когда дом забросили? — Кира шагнула за штакетник, поближе к старику.

И вдруг тот, растеряв ворчливую раздражительность, заморгал светлыми глазами, не сумев их отвести. Сказал почти шепотом, дрожа рукой на петле калитки:

— Лет уже двадцать. Нет, поболе. Мне сорок было, когда совсем вот вернулся.