Прогрессоры

Ничего себе, подумал Бэру. Как же эти дети видят… и у них хватает юной непосредственности и прямоты не только говорить об этом вслух, но и пытаться что-то изменить, даже смертной ценой… Забавно, однако, беседовать с маленьким язычником о добродетели.

Предотвратить войну… Маленький Анну может попытаться предотвратить войну — и это было бы исключительно благим делом. Мятеж в Аязёте — неподходящий момент для того, чтобы вести армию на север. Не хватало того, чтобы восстали и другие города, которых Прайд держит лишь силой! Да, он на верном пути, Анну, «поднимающий братьев с колен»… Бэру подумал о Линору-Завоевателе, о Завете и Пути Синей Цитадели — служить Лянчину, а не тому, кто в настоящее мгновение волей судьбы занимает Престол. Пути Творца неисповедимы — и если Творец даёт Анну власть и силу…

— Значит, ты говоришь о братской любви… — подумал вслух Бэру, и Ча ответил на его мысли, выбив в реальность из размышлений:

— Нет, Учитель. О плотской.

Бэру ощутил тяжёлое разочарование.

— Я не понимаю, — сказал он с досадой. — То ты говоришь прекрасные слова о будущем, когда братья встанут с колен, а то вдруг сообщаешь о похоти, толкающей тебя на предательство! Зачем ты в Лянчине, двойное зло? Кому ты служишь?

Северный мальчик удивился. Моргнул, мотнул головой.

— И я не понимаю, Учитель. Любовь и предательство — несовместимые вещи.

— Плотская любовь и предательство, — уточнил Бэру, чувствуя досаду от того, что разговор всё время сворачивал с политики на какую-то мирскую мерзость. — Анну знает о твоих грязных мыслях?

— Анну знает. Но отчего же они грязные? Я намерен сражаться рядом с ним, пока он не победит, а после нашей победы — если доживу до неё и если вы, Учитель, не прикажете скормить меня собакам за слишком прямые речи — так вот, после победы собираюсь сразиться с Анну, как подобает честному человеку.

— Честному язычнику.

— Честному Юноше. Я перешёл последнюю черту, Учитель?

Бэру усмехнулся.

— Интересно. Ты, значит, намерен сражаться вместе с Анну за то, что вы считаете благом, а потом попытаешься сделать своего боевого товарища и брата рабыней, а его волков лишить нового Льва? Это при том, что вы, как утверждается, думаете о справедливой власти? Чьей? Вот запутанная языческая логика, которая всегда ставила в тупик правоверных!

Ча подошёл поближе, глядя на Бэру снизу вверх — и его взгляд показался Бэру чистым и прямым, как взгляд синих неофитов.

— Моя логика кажется вам запутанной, Учитель, потому что я не сообщаю исходных посылок, — сказал язычник. — Поединок за любовь в моей стране всегда происходит между равными… или почти равными противниками. Мы знаем друг друга на мечах, Учитель. Мы — в общем равные противники. Но Анну победит.

Бэру смахнул чёлку со лба.

— Если вы равны в бою, то почему ты так уверен в этом?

Ча откровенно улыбнулся, отчего его лицо сделалось совсем детским.

— Я решил.

— Жертва выше моего понимания.

Северянин вздохнул и заговорил снова.

— Мне жаль, Учитель. Я пытаюсь донести до вас мою любовь к вашей прекрасной стране, которую сейчас держат под ярмом, и к её бойцам, которых бросают умирать от боли и стыда, моё страстное желание всё изменить… и… вы старше, Учитель, я говорю вам, как старшему. Я хочу получить Анну — и я хочу, чтобы он был счастлив: умно ли любящему делать любимого несчастным? Я хочу, чтобы у нас были общие дети. Я хочу, чтобы у нас было право касаться друг друга без стыда. Вдобавок я осознаю, что желаю боевого командира и будущего Льва. Я вижу один-единственный способ всё это получить: я должен проиграть поединок — и я его, конечно, проиграю. Оступлюсь. Поскользнусь. Сделаю ошибку. Анну, в конце концов, физически сильнее и имеет боевой опыт, а я всего лишь придворный франтик с претензиями, как сказал однажды Брат моей Государыни…

Бэру смотрел на маленького северянина и поражался силе духа и силе страсти — мирской страсти, помноженной на жертвенную чистоту синих стражей. Это — не лянчинское, да. И если предположить, что это — кшинасское… Бэру смотрел на него и чувствовал странное сожаление, то, которому нет места в душе синего стража — тоску о немыслимом в подлунном мире человеческом идеале, парадоксальным образом воплотившемся в словах язычника.

— Анну возьмёт, а я отдам всё, что возможно, — продолжал Ча искренним тоном ребёнка на исповеди. — Он должен быть свободен. Ради себя, ради нас, ради Лянчина и ради мира. Ваши люди, Учитель, рассказали вам о наших боевых подругах, о сёстрах Анну? Так вот, лично я намерен сражаться ещё и за то, чтобы никто не смел унижать мать воинов. Мать производит дитя на свет, кормит его молоком, учит стоять на ногах и держать щепку, как потом он будет держать меч. На этом мир стоит, но если об этом попытаются говорить мужчины, трясущиеся за собственный статус в глазах женщины, люди, вроде воспитанных здешней давней тиранией, могут поднять их на смех.

— А к женщине прислушаются? — спросил Бэру, отмечая, как каменеет его собственное лицо.