Проект «Белый Слон»

"Алёшенька, единственный мой, родной, любимый. Не хотела я, не хотела совсем ничего оставлять тебе на память, чтобы не мучать воспоминаниями. И писать это письмо, с упрёками, тоже не хотела. Прости. Я уезжаю сегодня в Америку. Вместе с Наташей. Прости Алёшенька, но я так больше не могу. Не могу больше оставаться с тобой, после того, что случилось. Сегодня я убила нашего ребёнка, Алёшенька. Больше тянуть было нельзя, последний срок, а ты мне так и ничего, никакого ответа не дал, до самого твоего отъезда в командировку. Я хотела оставить, но побоялась, что ты опять будешь злиться, говорить, что я это сделала специально, чтобы женить тебя на себе. Прощай. Постарайся поскорее забыть меня. Будь счастлив. Твоя Любаша"…

Любаша сдалась после многолетней "осады". Сначала, в ранне-юношеские годы, категорично:

–Лёшка! Вот ещё! Чё придумал? Нет-нет-нет! Только после свадьбы!

Потом когда институт и позже:

–Лёшенька! Ну что ты болтаешь? Ну что ты за дурачок? Ну как же я тебя не люблю? Ну ты же знаешь – что люблю, – умоляюще, плачущими глазами ища его уклоняющийся взгляд, – ну давай распишемся? И всё тогда. Вся твоя я.

"Пожалела" на "сорок дней" после похорон, за два месяца угасшей вслед за умершим от инфаркта отцом, мамы. И плакала. Поняв, что она не первая. Горько-горько-горько плакала, завернувшись в белоснежный, накрахмаленный пододеяльник, уткнувшись лбом в колени, задыхаясь от разрывающей на куски, её сердечко, боли:

–Ох, Алёша, Алёшенька, ну как ты мог, ну как ты мог, я же люблю тебя с детства…

А потом сама же, жалела его, скукожившегося, съежившегося от стыда, сидящего на краю родительской кровати.

И один-единственный раз, повысила на него, защищаясь, свой беззащитный тоненький голосок:

–Ну да, Алёша, недопредохранялась что-то, как-то я! А как мне?! Если: ты сам, всё время "заводишься" и меня "раскочегариваешь" так, что не нормальная интимная близость у нас с тобой, а прям, какая-то, забойная порнушка три икса!…

"Любаша, Любаша, убил я тебя! И ребёнка нашего – не ты, а я убил! Ты не виновата, прости её, Господи, прости, помилуй, она и здесь столько настрадалась, зачем же ещё и там? – плакал впервые с детства Алексей, зажав в левом кулаке нательный крестик и не отрывая взгляда от смеющегося, нежного, как русский подснежник, личика, – лучше бы я сейчас умер, и в ад, где мне самое место, лучше бы я умер, лучше бы я умер"…

––

–Спишь? – толкнул соседа локтем в бок дядя Коля.

–Угу, устал что-то, – встряхнулся Алексей Петрович, наблюдая как капитан, прижимая обе руки к сердцу, уговаривает-успокаивает стоящую рядом с машиной Варвару Николаевну(среднюю дочь дяди Коли), что, точно-точно, сам привезёт обоих понятых назад, точно-точно, быстро вернутся они, так и не "добившийся доверия"("тёть Варь, ну тёть Варь, ну можно мы ещё немножко погуляем, ну можно, ну можно?, мы точно не будем баловаться!, точно-точно!"), с видимым облегчением нырнул в салон машины и торопливо хлопнув дверью:

–Поехали скорей, пока она не передумала!

Рванул с места.

Рано выскочившая замуж, за работавшего в областной больнице электрика, перемывшая там, за свою трудовую деятельность, в перерывах между беременностями и родами, миллионы километров полов, сотни тысяч горшков и ещё много всего, Варвара Николаевна в свои восемьдесят, как говорится, не боялась "ни чёрта-ни бога".

Придя утром домой к отцу, и, не обнаружив его дома, узнав куда его "повели", она ворвалась в Пашкину квартиру, как сметающее всё на своём пути торнадо. Оттолкнув, как соломенный сноп, здоровенного детинушку, обложив крепким русским словцом приехавшего из областного управления, попытавшегося её остановить, здоровенного красномордого полковника, восхищённо засопевшего:

–Вот это женщина! Вот это я понимаю!

"Пришлёпнув как муху", попытавшуюся было встрять прокуроршу:

–Женщина, что, Вы, себе позволяете? Я сейчас наряд вызову…

–Ага! Вызови, вызови! И когда тебя подстрелят в следующий раз, тоже, наряд вызывай, чтобы они горшки из-под тебя!

–Тёть Варя! Простите! Простите, я не узнала…

Была успокоена, как ни странно, молоденькой, "соплюхой", которая схватив своими бледно-поганенькими ручками, натруженно-скрюченные руки "боевой старухи", оттащила её к своему "рабочему" месту и: