Проблеск истины

Мысленно разрабатывать проект и обставлять гостиницу в тематике 24-часового сафари с гарантированной добычей было чертовски увлекательно — кабельное телевидение в каждый номер, меню и брошюрки в соответствующих тонах, портье как на подбор ветераны спецподразделений по борьбе с мау-мау либо заслуженные белые охотники, всем постояльцам мелкие призы: в первый вечер символические комиссионные почетного егеря рядом с чашкой чаю, во второй, а еще лучше в последний — почетное членство в Восточно-Африканской Ассоциации профессиональных охотников, и т. д. Оттачивать детали, однако, следовало сообща, и я решил дождаться мисс Мэри, Джи-Си и Уилли. Мисс Мэри, прирожденная журналистка, обладала неукротимым воображением. Я ни разу не слышал, чтобы она дважды рассказала одну и ту же историю одинаково: каждый пересказ был еще одной возможностью что — нибудь подредактировать. Отца я тоже намеревался пригласить: требовалось разрешение на установку в фойе гостиницы его мумифицированного тела — посмертно, разумеется. У семьи Персиваль могло быть иное мнение на этот счет, поэтому следовало собраться, рассмотреть проект целиком и найти разумные компромиссы. Отец никогда не любил Лойтокиток, почитая его рассадником греха, и, насколько мне было известно, хотел, чтобы его похоронили на родине в горах, однако варианты можно было обсудить как минимум.

Памятуя, что лучшим средством от одиночества служат шутки, насмешки и презрение к наихудшему возможному исходу, а наиболее ценным видом юмора является черный юмор висельника, поскольку его образчики быстро забываются в силу зависимости от контекста и искаженного восприятия толпы, я весело смеялся, читая грустное письмо и думая о новом «Хилтоне» в Лойтокитоке. Солнце почти закатилось, и Мэри, должно быть, уже нежилась в ванне в гостинице «Нью-Стэнли». Я надеялся, что вечер в шумном городе ее развлечет. Мои излюбленные забегаловки ей не нравились, поэтому она скорее всего собиралась в какой-нибудь «Клуб путешественников» — слава Богу, без меня.

Затем я подумал о Деббе и моем обещании свозить ее и Вдову за новыми нарядами ко дню рождения малютки Иисуса. Прилюдная, на глазах у полусотни масайских воинов и женщин, покупка платья для невесты, в присутствии ее матери, с выбором тканей и оплатой — на социальном небосклоне Лойтокитока это было, пожалуй, одним из самых значительных светских событий. Будучи писателем — статус, конечно, позорный, но временами удобный, — я задался вопросом, справился ли бы с такой ситуацией Генри Джеймс. Я помнил, как он курил хорошую сигару на балконе отеля, глядя на ночную Венецию и пытаясь понять, что происходит на узких улицах, где приезжему гораздо проще попасть в переделку, чем ее избежать. Эта картина всегда меня успокаивала: Генри Джеймс, грузно опершись на перила балкона, попыхивает душистым табаком, а внизу снуют люди со своими нуждами, обязанностями, заботами, маленькими экономиками и простым деревенским счастьем, и шумит хорошо налаженный механизм ночного канала, и мерцает огонек сигары бедного Джеймса, стоящего на балконе и не знающего, куда пойти. Лежа в африканской ночи и наслаждаясь свободой — могу спать, а могу бодрствовать, — я думал о Деббе и Джеймсе и в воображении вынимал успокоительную сигару у Джеймса изо рта и вручал Деббе, а та закладывала ее за ухо или передавала Нгуи, который научился курить сигары в Абиссинии, когда служил пехотинцем в КАР и порой сражался против белых, захватывая их лагеря и перенимая привычки. Затем я оставил в покое Генри Джеймса с его успокоительной сигарой и живописный венецианский канал, который представлялся мне хмурым от ветра, помогавшего моим товарищам и братьям побороть прилив, и перед мысленным взором поблекла приземистая лысоголовая фигура, исполненная кабинетной важности и отягощенная предотъездными заботами, и ярче обозначилась фигура Деббы на фоне огромной кровати дымчатого цвета, пахнущей свежестью, покрытой кожей, со спинкой из полированного дерева, и возникли четыре бутылки сакраментального пива, уплаченные мной за доступ к этой кровати, с самыми честными намерениями, разумеется, и у пива, как заведено, было особое ритуальное название, нечто вроде «Пиво за право спать на тещиной кровати», и ценность его была эквивалентна ценности нового «кадиллака» в кругах Джона О'Хары, буде таковые еще сохранились. Я истово надеялся, что они сохранились, и мне виделся О'Хара: толстый, как питон, проглотивший годовую подписку Кольеровского еженедельника, и понурый, как мул, укушенный мухой цеце, он брел в никуда, не догадываясь, что уже мертв, и я пожелал ему удачи, припомнив с улыбкой галстук-бабочку с белым кантом, что он надевал, устраивая светские приемы, и нервность его хозяйки, встречавшей гостей, и ее галантную надежду, что хозяин еще какое-то время простоит на ногах. Как бы скверно ни обстояли дела, всегда можно было поднять себе настроение, вспомнив О'Хару в эпоху его расцвета.