Проблема культуры и интеллигенции на рубеже XIX-XX веков

Вершиной размышлений о русской культуре и интеллигенции начала XX века, вершиной лиро-мифической, а не интеллектуально-политической, была поэтическая мысль Александра Блока, повторявшая изгибы его лабиринта символов. Особенно важно блоковское противопоставление «цивилизации» и «культуры», опережающее шпенглеровское и развивающее оппозицию, возникшую в романтизме. По Шпенглеру, культура - творение души, жизненный порыв, проявляющийся в символических универсумах, обладающих имманентной необходимостью. А цивилизация - это угасание творческой энергии, разложение больших конструктивных форм и мельчанье душевных стремлений. Типологию этих двух фаз - фазы жизненного подъема и угасания духовной активности -Шпенглер применяет к оценке состояния современной ему Европы: предчувствуя ее гибель, он, как романтик, примиряется с нею и ожидает ее с чувством трагической любви к катастрофе. Блок еще до Шпенглера, и не без влияния Ницше, в свою очередь повлиявшего на Шпенглера, неоднократно рисует картину двух эпох духа: времени цельного творческого порыва культуры и косной эпохи механической повторяемости цивилизации, видя в их смене своего рода вечное возвращение, когда из пепла цивилизации рождается новая культура, которая, подобно Антею, оживает от прикосновения к стихии и восстанавливает ритм в согласии с космической музыкой. И для Блока тоже модель цивилизации, как агонизирующей культуры, представлена буржуазным миром. Но русский Блок, в отличие от немца Шпенглера, не только стоически приемлет конец: Россия как будто обещает спасительный катаклизм - революцию, предназначение которой в том, чтобы разрушить старую цивилизацию, расчистить место для новой культуры и дать ей толчок. Здесь Блок ближе к Ницше, тоже жаждущему спасения, которое он, однако, видит в созданном им самим мифе - мифе Сверхчеловечества. Блок же воспринимает миф революции из российской историко-культурной реальности, но при этом он преобразует его. Кроме того, Блок смог проверить этот миф действительностью, убедившись после революции, что из насильственной смерти старой цивилизации родилась не новая культура, а другая цивилизация, еще более гнетущая и механическая, чем прежняя, о чем он сказал в своей последней лекции о Пушкине.

Напряженное, мучительное размышление русских о культуре и интеллигенции было частью того размышления, в которое, начиная с романтизма, было вовлечено все европейское сознание, и составляло тот гумусный слой, которым питалась русская символистская и постсимволистская литература. Ведь и авангард во всех его полярных ответвлениях ставит культуру под вопрос: футуризм, как обновительное разрушение, высветил архаические пласты, чтобы связать их с будущими перспективами, а акмеизм, для которого переживаемое настоящее коренится в духовном прошлом, превозносил память - хранительницу и преобразовательницу. Признав за этим размышлением силу глубины и подлинности, мы можем также попытаться выйти за пределы его горизонта и нацелиться на иную перспективу, открывшуюся спустя столетие, которое по насыщенности опытом не знает себе равных. Дихотомия культура/цивилизация теряет альтернативную жесткость и растворяется в признании того факта, что без материальной цивилизации нет и духовной культуры, хотя между этими моментами единого развития и обнаруживаются сбои и противоречия. Тем не менее и там, где культура как будто была лишена адекватного ей фундамента цивилизации, как в «отсталой» России XVIII-XIX веков, отраженно и опережая время, проявлялось воздействие мощной соседней материальной цивилизации - западноевропейской, без которой русская культура немыслима и непонятна. Это открывает арену для поисков, отмеченных сложной диалектикой, все более уводящей за европейские рамки, становящейся разносторонне и принципиально универсальной и делающей провинциально-анахронистичным или зловеще-гротескным всякий национальный, расовый или классовый мессианизм.

Выступает еще одно начало, связанное с возрастающим усложнением процесса распространения культуры и цивилизации, не по вине специфической общественно-экономической системы, а в результате глобального научно-экономического развития, которое создает свою собственную исключительно многоликую и динамическую интеллектуальную и социальную надстройку, обладающую однако принципиальным единством. Думать, что можно добиться устойчивой гармонии, устранив постоянно возникающие конфликты в данной исторической ситуации человеческого общества, - беспочвенная мечта, стоившая ужасных жертв тем, кто хотел осуществить ее в действительности. Мечта, обернувшаяся кошмаром утопии, крушение которой не ведет непременно к пассивному приятию реальности, но делает возможным критическое отношение, отличное от чисто абстрактного отрицания. Это стимулирует новую религиозность, такую, что, не вырождаясь в революционное человекопоклонство, признает значение секуляризованного гуманизма, от которого получает импульс для новой индивидуальной и социальной ответственности.