Приведен в исполнение... [Повести]

— Чего ты все время указываешь? — затрясся Зиновьев. — И указывает, и указывает… Хватит, надоело! По горло сыт, меня всю жизнь направляют, вздохнуть не дают, на ночной горшок — и то садись по инструкции, это ж не жизнь, а все одно — тюрьма…

— Что-то новенькое… — удивился Герасимов. — А пожрать чего-нито, а надо… — он виновато улыбнулся, — кишка кишке фиг показывает, сил нет!

— Думай о чем-нибудь возвышенном, — без улыбки посоветовала Тоня. — Вот, послушай: «Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен — неколебим, свободен и беспечен, срастался он под сенью дружных муз. Куда бы нас ни бросила судьбина, и счастие куда б ни повело, все те же мы: нам целый мир…», — у нее дрогнул голос, она замолчала, Герасимов сидел, опустив голову.

— Тьфу! — Зиновьев смачно плюнул и растер ногой. Дура наглая, ничего не поняла, все думает, что эта «Красная» по-прежнему всех сильней, что все еще Халхин-Гол или с финнами заваруха… и мы будем бить врага на его собственной территории. А бьют нас, на нашей. А она стишки читает, Пушкина! Чему он сейчас поможет, Пушкин этот, чему научит? — Хватит, не в школе… Об деле поговорим… Вот ты, Герасимов, как думаешь, война скоро кончится?

Вопрос застал врасплох, сказать правду Герасимов не мог, соврать же не хотел, это было не в его правилах. Ишь как смотрит — ухмыляется, гад…

— Ты чего нарываешься? — Герасимов толкнул завхоза в грудь. — Я тебе не Фаломеев, я с тобой в одну секунду, понял?

— Вот они, доводы, — горестно развел руками: Зиновьев, — не можешь убедить, на кулаки берешь? — Он посмотрел на Тоню: — А ты стишки читаешь, оправдания ищешь? — Он начал зашнуровывать ботинки. — Хватит, наелся я! — Прищурился: — В книжках знаете как написано? В такую минуту о будущем помечтать надо, вот вы и помечтайте, шампанского выпейте за благополучный исход, или забыли про бутылку? Вот ты, Герасимов, ты ведь, поди, Чкаловым мечтаешь стать? Сбудется, ты только верь. — Не оглядываясь, он нырнул в кусты. — Счастливо оставаться, — послышалось оттуда.

Герасимов рубанул кулаком. «Сволочь узкогрудая, с бегающими глазами», — ненависть требовала выхода, нужно было что-то делать или хотя бы сказать, но, натолкнувшись на Тонин отчужденный взгляд, Герасимов промолчал.

Фаломеев шел позади немца и думал о том, что произошла явная бессмыслица — он повел убивать, но даже не подумал, как это сделать, а главное — чем, в кармане даже перочинного ножа не было, пистолет же — один на всех — пропал вместе с Кузиным. А с другой стороны — за что его убивать? Ну правильно, его сородичи творят разбой и убийство на государственной основе, их призвало и уполномочило государство, Германия, и они, дорвавшись до безнаказанной крови, льют ее почем зря. Конечно, этот тоже убивал, но ведь надо быть справедливым — хотел он того или нет, но он убивал традиционно, в рамках привычной военной морали, в бою, рискуя при этом собственной жизнью ничуть не меньше, чем тот английский или французский летчик, которого он сжигал пулеметной очередью или метким выстрелом пушки… Фаломеев подумал, что, окажись Риттер в теперешней ситуации, во время боевого вылета, — кто знает, может быть, он точно так же стал бы гоняться за обезумевшими от ужаса людьми, как это делали летчики «юнкерсов», — на истребителе это гораздо легче, однако не пойман — не вор… Риттер шел не оглядываясь, втянув голову в плечи, похоже было, что ждет выстрела в спину, а выстрела все нет, и это ожидание смерти не просто мучительно, оно само убивает… «Да мне его никак жалко? — изумился Фаломеев. — Докатился, Степан Степанович, ничего себе…» Нужно было что-то делать, уходить от своих далеко — опасно, а он все шел и шел, не находя решения. В былое время он не знал подобных состояний, любому факту находил объяснение, любая совокупность фактов приводила к единственно возможному решению, он ни разу не ошибся в прежней своей жизни, вызывая почтительное недоумение начальников, с ним всегда советовались и прислушивались к его мнению. Потом начались странности, которые один из сослуживцев назвал «фельдфебельским стилем руководства», уже не требовалось ничего определенного, достаточно было только предположить, и чем дальше — тем все более и более необоснованно, произвольно, — и принималось однозначное решение — бесповоротное и непоправимое. Он начал пить, это была уловка, он стыдился ее, но после разговора с тем сослуживцем понял, что уловка эта — единственно возможное состояние, которое не даст повода заподозрить, расправиться. Привыкли на Руси к этому состоящею, оно никогда и ни у кого не вызывало вопроса, говорили так: «Все хорошие люди — пьют». И он пил. Потом КПД от него стал меньше, чем от паровоза, и его уволили.

— Стой, — приказал он. Немец не оглянулся, ждал выстрела. Фаломеев подошел к нему, тронул за плечо. — Если отпущу, что станешь делать? — Вопрос был наиглупейший и по наивности — непревзойденный, Фаломеев даже улыбнулся. — Чего молчишь? — Эх-эх, а что он может сказать? Стану хорошим, не буду бякой, пойду домой — к муттер и фатер? Дурак ты, Степан Степанович, дурак…