Приведен в исполнение... [Повести]

— Мне идти некуда, — сказал летчик. — Вы решили правильно, меня надо убить.

— Нечем. Такое дело… Даже повесить тебя не на чем. Какие будут предложения?

Риттер не верил — ему давали карт-бланш, дарили свободу, это же ясно, русский понял, какую внутреннюю борьбу он пережил, сколько передумал, переоценил, да, конечно, летал, сражался, Германия в сердце, считал Гитлера гением, спасителем, мессией, все так считали, наци дали работу, хлеб, жизнь, возможность иметь детей и перспективы, какие перспективы… Он заметил холодный, изучающий взгляд Фаломеева.

— …Да, то, что я увидел здесь, в Польше…

— СССР, — перебил Фаломеев.

— Пусть, не в этом дело, мне рассказывали, что наши летчики гоняются за людьми, что это как в тире, я даже восхищался. — Он заглянул Фаломееву в глаза. — Мне страшно подумать, что коммунисты когда-нибудь придут в Германию… Я бы не хотел, нет, не хотел… Послушайте, у меня созрел план, мы найдем наш… — он запнулся, ему, видимо, не хотелось больше, чтобы Фаломеев отождествлял его с Люфтваффе, — мы найдем аэродром, я захвачу самолет, мы все спасемся, все, я исправлю зло, я решил, я должен это сделать! — Как все слабые люди, Риттер едва не плакал от гордости.

Фаломеев пожал плечами: «Самолет? Ты подумал, что твои Документы остались у Кузина и Абвер уже знает про тебя и известит циркулярно войска, и форма у тебя ободрана — сразу же привлечет внимание, а если даже поверить тебе и подождать — не знаю где и как, то и тогда вся эта затея — ерунда». Он отрицательно покачал головой:

— Нет. — И, не оглядываясь, пошел обратно. По шелесту травы и треску сухих веток он понял, что Риттер идет следом.

Он увидел лицо Тони и понял, что она обрадовалась тому, что вернулся с немцем. «Как вы тут?» — спросил, смутившись. «Плохо». Ответ был неожиданный: что могло случиться за тридцать минут? Выяснилось, что ушел Зиновьев. «Как же так, Тоня, я же вам про него сказал, это ошибка…» — «Я не подумала». — «Я посчитал — пусть катится, нам же легче», — Герасимов сплюнул. «Куда он ушел?» — «Туда…» — «Тогда мы — сюда… И чем скорее, тем лучше. Герасимов, посмотри, что к чему».

Проклиная свое головотяпство — выскочил из вагона без ремня, на котором осталась кобура с пистолетом, судить за такое надо, — Герасимов зашуршал по кустам.

— Куда делся ваш товарищ? — спросил Риттер.

— Ушел.

— Он не верит, что можно спастись?

— А ты веришь?

— Я же остался, — в голосе летчика звучала гордость.

— Ну и молодец. — Фаломееву не хотелось продолжать разговор — пустой, восторженный, очень привычный — и оттого ненавистный. Слишком много говорили. И слишком долго. И вот — итог…

Вернулся Герасимов, рукав гимнастерки у него был оторван, он нес его в руке, объяснил, что полз и задел за корягу, пришлось оторвать совсем — в этих ненужных подробностях Фаломееву почудилась опасность, так оно и было.

— Немцы… — сказал Герасимов. — Десантники, их — до роты, там же мотоциклисты с ручняками, дымит полевая кухня. Вправо и влево — триста — боевое охранение — по два солдата с автоматами и ракетницами. Если Зиновьев у них — нам кранты. — Он сел в изнеможении, улыбнулся: — Фляжки у них видел, умираю, как пить хочется…