Приведен в исполнение... [Повести]

Летчик замотал головой, словно она у него была на шарнире:

— Нет! Я для того и позвал вас, чтобы сказать… Там… Тогда, с воздуха, я не видел, поймите, не видел, это было далеко, это не воспринималось как убийство людей, вы ведь тоже едите мясо и не думаете о бедных коровах…

— А ты не думал о «бедных» людях, понимаю… — насмешливо перебил Фаломеев, — а теперь увидел близко, рядом, и все понял, так, что ли?

— Я не знал, что «Шутс-Штаффель» убивает пленных…

— А то твой отец не убивал в тридцать третьем, — снова перебил Фаломеев, — не крути ты мне пуговку, обер-лейтенант, я не вчера родился, понимаешь?

Немец долго молчал.

— Как хотите… — Отошел и лег на спину, с хрустом вытянув ноги.

— Утром я все же схожу на хутор, — сказал Кузин. — Не может быть, чтобы они на самом деле такие сволочи были… Есть-то нам надо?

Кисляев проснулся от пронзительной трели «милицейского» — как ему показалось — свистка; через сарай, превращенный во временную казарму, торопливо шагали навстречу друг другу вчерашние исполнители фокстрота — роттенфюреры — и свистели, выкрикивая на дурном русском: «Встать, бистро! — Заспавшихся они поднимали пинками. — Это не есть санатория Клара Цеткин, — и смеялись, — ви начинайт новий порядок жизн, вам помогайт великая Германия!»

Пленные одевались, выбегали на импровизированный плац и строились. Кисляев натянул брюки и сапоги, китель, долго возился с ремнем, замок был непривычным.

— Все просто, это вам не комиссарский ремень со звездой, — подошел офицер с тремя серебряными квадратами в черной петлице. — Все продумано, — продемонстрировал, как пользоваться пряжкой, улыбнулся тонкими белыми губами: — Спали хорошо? Не жалеете о принятом решении? — Ответ Кисляева его не интересовал, он даже не сделал попытки выслушать и, пощелкивая стеком, вышел на середину плаца. — Внимание… — Он говорил негромко, даже тихо для такого большого пространства, говорил, не сомневаясь, что его услышат все, в самых дальних углах тоже. — Мы даем вам всем первую и последнюю возможность искупить свою вину…

Какую вину, перед кем виноваты, что он несет, этот немец… Кисляев косил глазом на стоявших сбоку. На всех лицах — небритых, усталых, покрытых нездоровой бледностью, обозначилось недоумение, впрочем, немца это не интересовало: не понимаете — и не надо, главное все равно поймете. На нескольких хуторах жители приютили раненых, теперь эти хутора следовало сжечь, а виновных — подвергнуть экзекуции. Пленные стояли с опущенными головами, никак не реагируя, внезапно один — он стоял в первой шеренге — голубоглазый блондин, тот самый, что накануне вечером, перед отбоем, попросил у немецкого солдата аккордеон и долго играл душещипательные танго, а на бис спел роман Козина «Дружба», отчего несколько человек расплакались и даже конвоиры притихли — теперь этот симпатяга вдруг с чисто русской удалью ударил пилоткой о землю.

— Братцы! — заорал он. — Прав господин немец, — он «отбил» поклон в сторону гауптштурмфюрера, чем вызвал поощрительную усмешку, — прав он, провинились мы, задурили нам глупые головы, политические комиссары и разные партейцы, а вот оне, — он вытянул обе руки в сторону офицера, — дают нам оружие, вы ведь задумайтесь, какое это мужество и доверие к нам, низшей расе, иметь надо, чтобы решиться на такое? Я бы не решился, и вот здесь присутствует майор, гражданин Кисляев Яков Павлович, вчера познакомились, так вот он со мной полностью согласен, так ведь, ваше высокоблагородие? — Он вышел из строя и подошел к Кисляеву, немец с любопытством наблюдал, ожидая, чем это кончится.

Кисляев обмер. Ладно, еще внутри себя самого — до дрожи трудно и страшно, никак невозможно отделаться от мысли, что силенок-то — нет, и потому вляпался в явную дрянь, чего уж там, но чтобы вот так, открыто, с удалью… Он вглядывался в лицо голубоглазого, простое, на самом деле симпатичное лицо исконно русского парня, и обрывалось что-то в душе, и физически было противно, словно перед тяжелой рвотой. Зачем ты, зачем…

А немец ждал, нетерпеливо постукивая стеком по голенищу сапога, остановились спешившие куда-то солдаты, уставились любопытными глазами.

А что, он ведь прав… Кисляев уговаривал себя, вернее, ему хотелось думать, что он себя уговаривает, на самом же деле ответ уже был, только в этом не хотелось признаться — так, сразу, как же признаться без кокетства, без внутренней борьбы, это же не героично, это унылая проза. «Высокоблагородие», — повторил он про себя титул, которым его только что назвали, — а что, может еще и признают немцы его звание, то есть — чин, в командных училищах Красной Армии учеба поставлена как следует… Кисляев подтянулся и, стараясь смотреть в глаза гауптштурмфюреру как можно преданнее, громко произнес:

— Так точно!

Гауптштурмфюрер кивнул, поднял стек:

— Русские солдаты! Сейчас мы отправляемся на место. Чтобы вы не слишком устали — оружие и снаряжение вам выдадут перед началом операции.

— Не доверяют… — сказал кто-то рядом с Кисляевым.

— Правильно делают! — убежденно сказал Кисляев. — Делом заслужить надо.