Притяжение звезд

Ясное дело, я показалась ему теткой хорошо за тридцать. Я вспомнила, что Делия Гарретт назвала меня старой девой. Работая медицинской сестрой, ты становишься словно заколдованная: приходишь молоденькой, а, увольняясь, кажешься гораздо старше прожитых лет.

Я спросила себя, как отношусь к завтрашнему дню рождения. На самом деле мне хотелось задать себе другой вопрос: не сожалею ли я, что, быть может, никогда не выйду замуж? Но откуда же я могла это знать, пока не станет слишком поздно? Что нельзя было считать достаточной причиной, чтобы по примеру некоторых женщин очертя голову бросаться на каждого мало-мальски перспективного кандидата. Ситуация в любом случае была достойна сожаления.

Когда я вошла в узкий каменный дом, на меня пахнуло холодом. На нашем кухонном столе у нас стояли стеклянные банки с тлевшими внутри свечками.

Брат сидел за столом и чесал свою блестящую сороку.

Мне сразу вспомнилась считалка про сорок: одна на горесть, две на радость.

– Привет, Тим!

Он кивнул.

Все-таки странно, что люди относятся к беседе как к чему-то само собой разумеющемуся: беседа была как ленточка, крепко связывающая двух людей. Пока ее не разрезали.

– Сегодня и вправду был праздник, – заметила я с натужной веселостью. – Сестру Финниган вызвали в родильное, так что меня повысили до старшей медсестры.

Брови Тима взмыли вверх и опустились.

У меня возникла ужасная привычка: раз брат был лишен возможности участвовать в беседе, я болтала за двоих. Поставив сумку, я сняла пелерину и пальто. Самое главное было не задавать ему вопросов или задавать самые безобидные, об ответах на которые я и сама могла догадаться.

– Как твоя птица?

(Я не знала, придумал ли он ей имя.)

Тим редко встречался со мной взглядом, но иногда слабо улыбался.

Летом он нашел в переулке огромную сороку со сломанной ногой. Он купил для нее ржавую кроличью клетку и держал дверцу всегда открытой, чтобы птица могла свободно входить и выходить. Ее блестящий зеленый хвост вечно сшибал вещи с мебели. Кроме того, птица делала свои дела везде, где хотела, и когда я сетовала на это, Тим делал вид, что не слышит.

Я мечтала о горячем ужине, но газ, разумеется, был отключен. А вода? Я открыла кран – потекла тоненькая струйка. Черт бы их всех побрал!

Когда я была не на дежурстве, у меня оставалась одна радость – сквернословить вволю. Можно было сбросить личину сестры Пауэр и снова стать просто Джулией.

Сотейник Тима, все еще горячий, стоял на примусе. Брат зажег огонь, чтобы вскипятить воду для чая. А я убрала в ящик блокнотик, который всегда лежал на кухонном столе – в нем мы обменивались записками. Моих записей – довольно многословных – было куда больше, а Тим писал редко и скупо. (Недуг, сковавший его горло, казалось, поразил и его пишущую руку.)

– Сегодня было очень много работы, – изрекла я в пустоту. – Я потеряла одну пациентку, мышечные судороги.

Тим сочувственно склонил голову. Он тронул деревянный амулет, висевший у него на шее, словно хотел, чтобы я воспринимала его как свой оберег.

Когда его забрали в армию, я подарила ему этот жутковатый амулет, отчасти в шутку – фигурку бесенка с непомерной дубовой головой и медным тельцем с дергающимися вверх-вниз руками на шарнирах. Некоторые солдаты называли его счастливчиком – из-за того, что оба больших пальца на вздернутых крошечных ладошках как бы символизировали удачу. Теперь на деревянном лице амулета остались только два выпученных глаза, наверное, прочие черты были стерты беспокойными пальцами Тима. Я подумала об Онор Уайт с молитвенными четками, обернутыми вокруг ее запястья: не только военнослужащие верили в счастливые талисманы.

– Но все могло бы быть куда серьезнее, – добавила я.

Мне хотелось рассказать Тиму о моей чудной рыжеголовой помощнице. Но рассказ о необразованной девушке в стоптанной обуви, выросшей в приюте и живущей в монашеской обители, мог бы сойти за забавный анекдот. Я не смогла найти правильных слов, чтобы поведать ему о ней.

Тим снял крышки от кастрюль с двух тарелок и поставил их на стол.

Весь долгий вечер он прождал момента, чтобы разделить остывший ужин со старшей сестрой. Но он не нуждался в бурном проявлении моей благодарности, поэтому я ограничилась короткой похвалой:

– О, Тим, да ты превзошел сам себя! Стручковая фасоль!

Он ответил слабой улыбкой.

До войны мой братик был куда смышленее и ловчее меня. Прямо как Брайди – с огоньком.

– Значит, ты сегодня был на огороде?

У нас имелся участок площадью в осьмушку акра[31], на котором Тим творил чудеса. Картошка была такой же редкостью, как золотые самородки. А сегодня сваренная им фасоль напоминала ровные шарики размером с желуди. Недоваренная, в хрустящих на зубах стручках.

У меня возникло сомнение.

– Их не стоило оставить расти, чтобы они стали чуть больше?

Мой брат важно пожал плечами.

Еще он выращивал лук, много лука, который уже лез у нас из ушей. (Правительство бы нас одобрило!) А латук хоть и был весь изъеден огородными насекомыми, но зато имел натуральный вкус.

– О, да еще сельдерей! Представляешь, его стали продавать как средство для успокоения нервов!