Притча о встречном

И вот, оказывается, поэт Пушкин не только не помогает прозаику Пушкину, а проза его пишется как бы при «отсутствии» поэта («отослан», «ушел за вдохновением», на время «утерял право на рифму, на проказницу лукавую» и т. д.). И Пушкин-прозаик — «подчеркнутый прозаик». Он, кажется, даже хочет, чтоб его, прозаика, «не спутали» с вдохновенным лириком — поэтом! Проза, мол, дело серьезное, положительное, требующее «мыслей и мыслей», — не то что в стихах, где все делает одно «кипучее вдохновенье», где «рифмы легкие бегут», где «над вымыслом слезами обольюсь»… Что поделать, стихи и проза — «лед и пламень, волна и камень, не столь различны меж собой…»… Так думает «любезный читатель», Пушкин не оспаривает, оставляет его в наивном неведенье — о трудности каждого жанра, об условности самого деления на жанры. Слишком многого еще не знает наивный и любезный читатель. И пишет свою прозу Пушкин так, чтоб именно резко отличалась она от его поэзии, как лед и пламень. Но и помимо этих субстанций — все Пушкин!

Толстому поэтому даже долго будет казаться, что проза Пушкина «сухая», «голая», «без подробностей». Зато присущие пушкинской прозе достоинства Толстой обнаружит не сразу, после седьмого (!) прочтения ее, не сразу придет он в неописуемый восторг — «Пушкин мой отец!». Не сразу кинется Толстой писать об этом письма всем знакомым, тормоша, призывая, побуждая их своим энтузиазмом — «перечитайте прозу Пушкина!». «Ничем никогда я так не восхищался!»

Сам Толстой между тем — всю жизнь «воплощенный прозаик». Никаких «обольщений поэзией» (он даже относится к ней с некоей — сугубо толстовской — «подозрительностью»). Его «лирические отступления» — это «потоки увлекающегося сознания», хотя он непременно останавливает себя, когда пишет «не из сердца», а «из головы». Реалии действительности всегда предпочтены поэтической символике.

И это в то время, когда, скажем, у Гоголя и приметы действительности (будучи отраженными поэтической символикой), и сама поэтическая символика (так великолепно «материализовавшаяся» в приметах действительности) составляют единый сплав художественного мира писателя!

У Лермонтова поэт помогает прозаику — в пластичной краткости, в достижении психологической проникновенности характеров, в постижении потаенных дум души героя, в чувстве формы, которая даже Чехову казалась — непревзойденной, как, скажем, в «Тамани».

У Тургенева поэзия — средство внешней изобразительности. И, кажется, средства тут, больше позаимствованные готовыми у современной поэзии и, как всякое заимствование, часто становятся у него штампованной вторичностью. Между тем поэзия в прозе Достоевского и Чехова, резко отличающаяся у каждого, — своя, вырастающая из самой прозы, из ее художественности. Но еще много озарений здесь ждет исследователей…

Проза Гончарова… Та же, толстовская, ширь эпичности. Разве что сама река не столь полноводна, а главное, не столь обильная притоками. Не мировая река — река ландшафта, в живописных берегах национального. Нет здесь отступлений «рассудочной поэзии», как у Толстого.

Сам Толстой ставил высоко Гончарова как художника. «Прочтите эту прелесть, — писал он в одном письме по поводу «Обыкновенной истории». — Вот где учишься жить». «Скажите Гончарову, что я в восторге от «Обломова» и перечитываю его еще раз, — писал Толстой в другом письме. — «Обломов» имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и не временный у настоящей публики».

Точное, тщательно отобранное и емкое, детально-изобразительное слово поэта-реалиста Бунина всегда во всю силу помогало его прозе. Бунин — образец редкостно-гармоничного «сотрудничества» поэта и прозаика в одном лице — что бы ни писалось, в любом жанре!

И если в неширокий жанровый реестр поэта Бунина прочно вошел рассказ (а потом даже теснил чисто поэтические жанры), то в более широком жанровом реестре поэта Блока вовсе не нашлось места ни для одного жанра прозы (стихи, циклы стихов, поэмы, драмы, эссе, статьи). Поэт как бы перешагивает через прозу — и, минуя ее, при ступает сразу к драматургии и литературно-критической эссеистике.

Впрочем, «перешагивание» не было безотчетным. Приведем две записи поэта. «На днях я подумал о том, что стихи писать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться (или — чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать материал».

Речь именно о поиске, о подготовке к новым формам (жанрам) творчества, о заданном творческом самосоздании себя, о перестройке писательской… Речь о единстве жизненных и творческих ритмов.

«…Я еще не созрел для изображения современной жизни, а может быть и никогда не созрею, потому что не владею еще этим (современным) языком. Мне нужен старый язык, почти поговорочный в прозе, или — стихотворный». Впрочем, в чем-то главном и жизнь еще не созрела для Блока!