Притча о встречном

Жена поэта, Любовь Дмитриевна, была в гуще революционных событий тех дней. Она обладала изрядным жизненным опытом сестры милосердия во фронтовых госпиталях. У нее был высокоразвитый вкус на слово — недаром гениальный поэт всегда считался с мнением жены. Наконец, она являлась профессиональной артисткой, то есть художником. Записные книжки Блока того времени пестрят пометками по поводу выступлений жены — чтением поэмы «Двенадцать» перед самой разнообразной аудиторией: интеллигентской, рабочей, солдатской, матросской. Выступления эти всегда имели большой успех. Можно ли переоценить эту работу жены поэта, широко знакомившей массы с революционной поэмой «символиста Блока», причем именно в тот момент, когда литературно-буржуазный Петербург во главе с «друзьями» Блока, с Мережковским и Гиппиус, бойкотировали и поэта, и его поэму?..

Уже по этой одной строке чувствуется, что жена поэта не только знала наизусть всю поэму, она вдумчиво и глубоко смогла проникнуть в мысль поэмы, помогла поэту в том, в чем он сам всю жизнь старался себе помочь, — уйти от отвлеченной символики в языковых средствах изобразительности к языку точному, «земному», языку художника-реалиста. Хочется думать, что ожидание «прихода» именно такого языка удерживало поэта от писания прозы (стихи, он полагал, ему уже больше писать не следует, он «слишком умеет» это делать).

В ответственный момент жизни Блока, когда «содержанием всей его жизни становится Всемирная революция, во главе которой стоит Россия», рядом с ним, соратником и единомышленником была Любовь Дмитриевна, та, которая для поэта еще недавно являлась отвлеченной «вечной девой», «лучезарным видением», «образом вечной женственности» и т. д. Жизнь и здесь, как в мироощущении и творчестве, «отрезвляла» поэта, все больше вытеснялись реальностью символистско-мистические начала…

В записной книжке за 1908 год, в сентябре (книжка двадцать вторая), Блок делает пометку: «Завещание уходящего столетия новому — «Воскресение» Толстого».

Пометка сделана не после первого прочтения Толстого. Блок перечитывал тогда Толстого и Тургенева и писал по этому поводу Г. Чулкову, заключив сообщение коротким: «Изумляюсь».

Думается, написав — «Завещание», — Блок имел в виду здесь итог минувшего века, а не «распорядительное указание» новому веку. Толстой всегда воздерживался от прямых прорицаний по поводу будущего, особенно от отвлеченно-восторженных прорицаний, подобно другим художникам. «Небо в алмазах» не рисовалось ему над будущим. Ему хватало минувшего и настоящего, их нерешенных проблем…

В том же сентябре 1908 года (в той же книжке двадцать второй) Блок делает еще одну пометку о «настоящем большом свете «Воскресения». Поэт имеет в виду конец второй части романа, где Толстым создан — глазами и мыслями Нехлюдова — обобщенный образ трудового народа. «Да, совсем новый, другой, новый мир», — думал Нехлюдов, глядя на эти сухие, мускулистые члены, грубые домодельные одежды и загорелые, ласковые и измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей трудовой и человеческой жизни. «Вот он, настоящий большой свет», — думал Нехлюдов, вспоминая фразу, сказанную князем Корчагиным, и весь этот праздный, роскошный мир Корчагиных с их ничтожными жалкими интересами».

«Вот он, настоящий большой свет»… То есть не князья Корчагины с их спесивой праздностью, ничтожными интересами, жалкой паразитической жизнью, а он, мир крестьянского труда, — подлинный «большой свет». Они, крестьяне, высший класс России!.. Толстой мог бы в других словах выразить похвалу русскому крестьянству, но, чувствуется, ему хотелось именно знатному дворянину, высшей знати (для чего и помянут этот князь Корчагин) противопоставить его, мужика. Впрочем, в помянутой сцене уже речь даже не о мужиках — о рабочих торфяных болот, рабочих из мужиков! Толстой их описывает с большим сочувствием.

Надлежало еще во многом измениться России — должны были зародиться промышленный капитализм и рабочий класс, должны были свершиться две революции, наконец и — Октябрьская, закрепившая победу за человеком труда, чтоб родилась известная ныне нам формула: «Его величество рабочий класс»! Но между толстовской — «настоящим большим светом», столь восхитившей Блока, и новой, уточненной формулой, к которой мы теперь привыкли, расстояние лишь во времени. По смыслу обе формулы родственны!

И замечательно то, что по прочтении «Воскресения» Блок пометил лишь это место, несмотря на то что о всем романе сказано как о «завещании уходящего столетия новому». Пометил это как некий кульминационный момент (говоря словами Блока — «как высшее музыкальное звучание») романа.