— Вы зверь! Вы убийца!.. Искусство для людей — не наоборот… Вам кажется, что вы чувствительный, тонкий человек — вы бесчувственный чурбан! И не из интеллигентности вы делаете все — из своей бешеной гордыни! Вы даже не демократ, вы людей не любите — но, считая себя гуманистом и демократом, топчете людей, их достоинство, их жизнь! Десятками, сотнями, миллионами… Во имя! Демон вы, вот кто! — каким-то голосом неземного судьи вещала помреж. Она, кажется, спохватилась и сбавила тон. — Ничего уже доигрывать нельзя! Это не было игрой… Был ужас, наваждение, кошмар — не было игры! Она — еще месяц не прошел — потеряла единственного ребенка!… Не съемка — дубль самого ужаса жизни…
Режиссер рванул пиджак со спинки стула и кинулся вслед за уносимой на носилках женщиной. Сзади его шумели, кричали, рыдали.
Сколько написано, сколько еще будет написано о Болдинской осени как творческой вершине Пушкина! А ведь помимо всего прочего, что здесь обычно пишется, Болдинская осень еще и момент высшего человеческого самопознания — самоотчета — гения посреди небывалого поэтического творчества, средствами такого творчества!.. Пожалуй, ни разу Пушкин так пристально не оглянулся вокруг себя, ни разу не посмотрел — как бы со стороны — на себя так самовопрошающе. Что же я за человек? Каково мое будущее? Вправе ли я жениться и надеяться на счастье? Дам ли я счастье любимой?..
На все должно было дать ответ слово. Разумеется, самопостижение гениальным поэтом своей человеческой личности не могло быть заданным, вне творчества, оно осуществлялось как бы подспудно, в процессе творчества. Впервые в жизни, перед женитьбой и посреди так плотно на сей раз обступивших бед, поэт не захотел обычного «бегства в творчество», самозабвения и спасения в нем от действительности, отчетливо, пусть и незаданно, поставив себя посреди его стихий и воли лиризма, чтоб постичь себя, прозреть свое настоящее и будущее…
Поэту уже было за тридцать, все, чем он жил до сих пор, было лишь поэзией (и любовью — которую от поэзии не отделял). Все то, что обычно занимало людей его круга (был ли он доподлинно человеком «своего круга»?), — положение в обществе, состояние поместья и доход с него — до Болдино, Пушкина не интересовало. Это была жажда ясности и упорядоченности, главным образом вовне и внутри своего «я». Поэт был уверен в своей любви, но, как поэт, не мог быть уверен в своем супружестве (если все же тому суждено будет состояться). Насколько поэту естественно жить посреди стихий, настолько это противопоказано семейному человеку… «Жизнь жениха тридцатилетнего хуже тридцати лет игрока», — писал Пушкин Плетневу. В строчке, чувствуется, умышленно не поставлено слово «поэт»…
И беспримерен — в единстве с творчеством, средствами творчества — самоотчет поэта! Незаданный — он так же гениален, как сам поэт, как все в его человеческой личности. Творчество Пушкина всегда в основе своей имеет — в большей или меньшей степени — личные мотивы. Лиризм поэта, вопреки молве, не из мимолетных вдохновений — из глубоко пережитого, передуманного, как пережитого. В минувшей жизни — кто он? — «беспечный поэт»? Что это значит? Не то ли — вся жизнь в поэзии, для обычной человеческой жизни — лишь эта беспечность? Куда как не основание для супружества. И, стало быть, «беспечность» надо исследовать. Не компромиссов с судьбой ищет поэт — а ясности… И в Болдинской осени явлен весь яркий спектр чувств и переживаний, вся душа поэта в важнейший момент его жизни! Редкостная ответственность здесь.
И первым проникновением во внешний круг своего «я». Что там прозрел поэт? Сплошь беды, невзгоды, козни. Царская опала, по сути, не кончилась. Ссылка отдалением лишь заменена ссылкой приближением (еще неизвестно, что хуже). Враги поэта лезут из кожи вон, чтоб угодить царю. С каждым шагом поэта Бенкендорф сжимает кольцо слежки. На каждое слово поэта Булгарин отзывается клеветой. Долги, заложенное-перезаложенное имение, хлопоты о разделе его, о вхождении в права владельца, в округе холера… И главная боль: окончательно ли расстроилась свадьба?.. И здесь враги постарались. Там — доносы, здесь — сплетни. Всюду, всюду бесы! В центре с царем и Бенкендорфом. Где начинается один, где кончается второй? «Кто их знает? Пень или волк?» И «бесы разны… бесконечны, безобразны»…
И о первом проникновении — во внешний круг своего «я» — первое же стихотворение: «Бесы»!
Затем — все так же незаданно — проникновение во второй, внутренний круг своего «я», не столько — поэта, сколько — человека (насколько возможно представить по отдельности эти данности). Но и внутренний круг неблагополучный. О, как он печален…
«Безумных лет угасшее веселье», эта элегия, едва ли не самое лучшее стихотворение поэта, второе по счету произведение Болдинской осени — о втором круге самоотчета и самопостижения!