Притча о встречном

Успех успехом, а никто не любит его, хотя сниматься у него престижно и выгодно. Коллеги-режиссеры пожимают плечами, посмеиваются над фильмами «бешеного карлы» и «бесноватого Арчибальда». Подражатели разоряются и бранят его во все лопатки, не понимая, что подражать можно чему-то внешнему, приемам и манерам, а главное у «бесноватого Арчибальда» остается неуловимым, чем он и защищен от эпигонов. Репортеров он отвадил своими малопонятными парадоксами. Красота? Она необъяснима, говорить о ней — пошло. План на будущее? Он не понимает оба эти слова. Что они значат? Опять будет снимать, если привяжется нечто неотвязное, придет во сне кошмар, хоть сколь-нибудь похожий на жизнь… Семья? Личная жизнь?.. Ни того, ни другого, но если имеется в виду женщина, то он бы предпочел обезьянку. Она не умеет разговаривать, мучить капризами, закабалять. Нужна свобода!.. И шел он своим путем, вернее, беспутьем, косноязычно, упрямо, и вправду с одержимостью юрода. О зрителе он не думал — того это привлекало. В самых заезженных перипетиях детектива или семейного адюльтера он вмещал такие сгустки жизни, мешая смешное с трагичным, политику с сексом, что в итоге каждый мог найти в его ленте то, что ему нравилось, и считать, что фильм сделан для него. Эклектика? Остранение? Бергман?.. Жизнь его ужасала. И никто это не понимал. Он защищался от нее искусством.

— Дура монастырская! Телка стоеросовая! Кукла бесполая! — орал уже режиссер на очередную жертву.

На этот раз перед объективом стояла молодая и самоуверенная красотка, очень надеявшаяся на свою внешность. Стараясь изобразить презренье на перекошенном личике, она отошла к стене. Ее била нервная дрожь.

— Что, похоть в нем осатанела? Или импотенция забушевала? — ни к кому отдельно не обращаясь, спросила молодая и красивая жертва.

Она ждала взрыва мстительного смеха, но никто не смеялся. Ее догадки сочли плоскими…

— Теперь вы? Последняя? — метнулся режиссер к женщинам — весь его фильм был из женских ролей.

Окинув всех ненавистным взглядом, он его вернул на женщину постарше, из нижнего предела объявления «от и до» — в смысле возраста. Одетая во что-то неразборчиво-темное, женщина вздрогнула на обращение режиссера, но ничего не ответила. Она уже не надеялась, что вообще вспомнят о ней, и молча, пошатываясь, как на ватных ногах, пошла вперед. Она слышала, как, почти дыша ей в затылок, сопя и пощелкивая подтяжками на сытом брюшке, следовал за нею режиссер. Потом он ее обставил, шаркая своими короткими ножками карлы, и она увидела, как светятся капельки пота на его бледной лысине и на лоснящейся полной шее. Она заранее ненавидела этого человека, который будет над ней изгаляться. Что ей ждать, если он так орал и глумился над молодыми и хорошенькими!.. Но у нее и вовсе безысходное положение. Едва уломала хозяина маленького ломбарда — принять ее побитый молью, перешитый с материнской шубы каракулевый сак. А дальше что ее ждет? Впрочем, зачем она вообще живет?..

Режиссер оглянулся на нее, но не остановился. Обычно дистанцию между стоящими у стены креслами до режиссерского пульта пробующиеся пытаются использовать для разговора. Что-то такое наспех о себе, о роли, внешности, нервничают, хотят показать, что они тонко понимают задачу, что вовсе они не дуры, стараются что-то объяснить, умаслить его, смягчить, расположить в свою пользу. Иных просто бьет нервный озноб — и они говорят, говорят, не могут остановиться… И чего это люди так малодушны? Он рискует фильмом, а не эпизодическим участием в нем, и то не впадает в такое малодушие!..

А эта молчит, и ее молчание его удивляло. Неужели не волнуется перед пробой? Что это, сила — или крайняя робость? Молчание — что пустыня, как сама ее неизвестность. И как пустыня внушающа…

И режиссер еще раз посмотрел на нее тем броским, единственным и заинтересованным взглядом, которым хотят сразу взять всего человека, со всей его сущностью — а главное, этим быстрым и решающим взглядом кинуть на прокрустово ложе предназначаемых ему обязанностей: подойдет? Уложится? Будет ли соответствовать?..

И все еще он видел глаза женщины, глубоко запавшие, ко всему равнодушные от усталости. Не глаза — перегоревшие и помутившиеся сигнальные лампочки с его режиссерского пульта. Монтер их выбрасывает в корзину под столом. И еще они похожи на две скованные черным льдом лужицы, не по себе от одного их вида, холод, его неотвратимость, слабеешь сердцем. Съемки он проводит только летом: о, как он не любит зиму!

Режиссер тряхнул лысым шаром головы. Сравнения эти — рецидив его былых поэтических претензий. Когда-то он писал стихи, которые все не понимали, считая их лишенными естественности. А он как раз больше всего хотел быть естественным в них! Ведь то, что обычно называют естественным, это опять же форма общепринятого, первоощущения в нем не найти. По сути, он в кино делает то же самое, что в стихах своих. Видно, выручает зрелищность. Вся его жизнь — довольно занятный фильм…