Притча о встречном

И я прохожу — и думаю: есть, наверно, особая, не зависящая от здоровья или нездоровья сила, присущая не вообще человеку, а именно женщине, и которую я хочу назвать: «энергия женственности»! И живет она в сокровенности, тайной, — где? В «организме»? В душе? — являясь лишь на людские, нет, на мужские глаза! Вы скажете — сила воли, упорство характера, психологический настрой, а я буду с вами спорить, я не соглашусь с вами… Конечно, все это есть, это я не отрицаю, но все оно — потом, а сначала она: энергия женственности!.. И как знать, может, именно она и принесет наконец исцеление моей знакомой, по сути, незнакомке? Очень хотелось бы. Очень надеюсь на эту удивительную и таинственную — скрытую — энергию женственности! И не к врачам я взываю, нет, к вам, мужчинам. Ведь я видел, видел — гипноз? Телепатия? Все вздор — я видел, как рождалась в ней под вашим рассеянно-доминошным взглядом эта удивительная и непостижимая сила, которую, может, когда-то назовут лучше, чем я. Посмотрите же внимательней на мою соседку! Тем более что это приносит не только грусть, но и радость. То есть грустную радость. Как сама красота, над которой каждому, пусть хоть раз в жизни, довелось уронить растроганную слезу…

ВО ИМЯ

Уже вторую неделю режиссер бился над пробами. Подумать только — всего один эпизод! И вот изо дня в день пробы, пробы, и все не то, не так. Он измотался, орет на пришедших по объявлению женщин, ругает и поносит всех последними словами киношного ералаша…

А дело не заладилось, застопорилось, и он теперь боится, чтоб не случилось самое худшее: вдруг он утратит нерв фильма, тот невыразимый звук, одним словом, настроение, ради которого все начато, что вело его до сих пор ощупью, как ночная тропа на краю обрыва…

Случится это, он тогда уже ни на что не сгодится, пиши пропало. Равно как то, что, если эпизод будет пойман и заснят, киноведы, эта орава невежд, напыжась, тогда все назовут своими скучными словами — «кульминация», «чувственная идея», «эпицентр интуиции»… А ведь того, что он ищет, нет ни в его блокнотах, ни в сценарии — хоть выжми их, с растяжкой и перекруткой через спину, как матросскую постирушку! Да и если бы можно было записать подобное — незачем было бы кино снимать. Уйдет все туда, откуда пришло. Из ниоткуда в никуда. И неудача. И станет пусто на душе, как у женщины, что ждала ребенка, а беременность вдруг кончилась задолго до родов…

А ведь сколько уже снято материала! Вот и будешь его гонять вперед-назад, перематывать и пересматривать — и все не узнавать, так и не найдешь изначальное «зачем». Бездна, пустота, холод вечности…

Женщины жались вдоль стены, за креслами. Они его, конечно, считают деспотом, садистом, самодуром, бог весть еще кем. Он орет на них, но стукни его тогда самого дубиной — он ничего не почувствует. Профессионалки, дебютантки, с бору по сосенке — а вся работа их однообразна, как тюремная похлебка. Вон шарахаются, как куры, перед коршуном… Хоть бы одна поняла — чего он хочет…

Женщины перешептывались, переглядывались, делились горьким опытом неудач. Правда, орет он на всех без разбору, орет и на помрежа — сухопарую, как жердь, и неутомимую, как лошадь. Она вроде и не замечает грубости шефа, только морщится и поводит рукой, как если бы плотники громко стучали рядом, возводя декорации внутренних съемок. И чего он мучает всех и себя, этот лысый пузанчик, скрючившийся в кресле, поджав короткие, как у карлы, ноги? Такой ординарный с виду мужчинка — и такой непостижимый художник! Ведь он режиссер с мировым именем!.. Он бог, восседал бы на Олимпе, нет, тянет к житейской блевотине!

И еще премерзкую привычку взял — передразнивать, переобезьянничать каждую на пробе. От походки до голоса показывает, все дико утрированно, талантливо, но так злобно, что женщины даже не улыбаются.