Притча о встречном

Глянул он — и как-то даже скрипнул горлом. Надо же, словно взяли и подменили человека! Состарившаяся мамаша? Или молодящаяся бабка?.. Но, нет, не она, не та, кого он впервые увидел и по поводу которой сердце его, как уж водится, внезапно сжалось и радостью и грустью… Это же нужно навешать на себя столько косметики! Столько усилий, чтоб испохабить волосы завивкой, столько стараний, чтоб обезобразить себя!.. Даже свежие, красиво обрисованные губы ее были покрыты грубым слоем помады, — а ведь он тогда, в первый раз, мысленно их целовал, целовал… И каждый раз, когда звонил и говорил с нею по телефону, он видел ее большие — «просторные», как для себя самого тогда, в первый раз, назвал их — глаза да еще эти, наваждением, губы. И вот вместо всего этого: «штукатурка»! О, женщины, что вы с собой делаете!.. А попробуй скажи — ответ готов, один и тот же на все случаи жизни: «Вы, мужчины, ничего не понимаете!» Кто ж тогда понимает, кого в судьи призвать — некий третий, вообразимый и бесполый, пол?..

В парке она сразу попыталась вырулить к людной площадке, где на удивление неразборчивая толпа женщин и мужчин всех возрастов, трезвых и крепко подшофе, пели и плясали, танцевали и выкрикивали частушки, где динамик орал на весь парк, а юркая маленькая женщина на эстраде, мечась из угла в угол, то к баянисту, то к столику со стопой песен-складней с огромными буквами и метровыми строчками, пыталась овладеть стихией, превратить ее в предписанный планом — «организованный отдых»…

Повиснув на его руке, что-то выделывая ногами под орущий динамик, она затем предприняла еще одну слабую попытку повернуть на неоновую рекламу ресторана, о котором еще раньше неона оповещал запах жареного мяса и горелого лука — такой банальный и такой неуместный кухонный запах в чистом и свежем воздухе парка.

О, эти запахи, эти незримо развевающиеся флаги быта! Он живет в многоэтажном доме, где каждая квартира сообщает — всем-всем, — что у ее хозяев нынче на завтрак, на обед, на ужин, запахи кофе, а то этого же жареного мяса и горелого лука, просачиваются во все квартиры, вползают, особенно летом, непрошено в окна вместе с дымом разнообразнейших сортов папирос, что для некурящего уже само по себе пытка. Море разливанное диссертаций об «окружающей среде»… вселенной; и ни слова об этой, настоящей, конкретной, увы, и конкретно мучающей людей, «окружающей среде»!..

По возможности нейтральным голосом она заметила, что «в ресторане играет хороший грузинский оркестр», но он промолчал. Ее усиленно парфюмерный вид уже успел ему испортить настроение. Даже немного стыдно было за то, что целую неделю домогался встречи с накрашенной куклой этой!.. Затем, если хороший, — почему грузинский, почему этот хороший оркестр играет в плохом московском ресторане?.. Впрочем, может, она хочет есть?

Она недоуменно дернулась плечиком, словно хотеть есть — постыдно было бы, резанула его искоса взглядом своих «просторных», теперь резко и грубо намалеванных глаз. Мол, за кого он ее принимает? Будто в ресторан ходят, чтобы есть!.. Но зачем же? Ради прекрасного «оркестра грузинского»? А в годы нэпа были «оркестры румынские». Странная жанровость. Оркестры — как марочные вина!.. И оркестр пьян, и музыка ему под стать, и слушатели под стать музыке… И разве не прав поэт — «Спасибо, музыка, за то… что для кого-то ты ничто»? Тысячу раз правы поэт и поэзия! Он и вправду этого не понимает. Ходить в ресторан, чтоб дорого платить за его дешевую чопорность… Или, может, ради иллюзии, что собственная твоя персона значительна только потому, что кто-то ее обслуживает? Или чтоб убить время, самое дорогое, что есть у непустого человека? А уж эта «музыка», беспардонное уханье барабанов, рев меди, неестественнейшие звуки! Ведь он даже симфоническую музыку пускает дома «под сурдину», на приглушенной громкости. Нет, что ни говори, бездарно и пошло это, прийти в парк, чтоб забиться в тесноту, в душный и смрадный воздух — вон даже окна запотели, — и все ради шума и грохота, которые называют музыкой, ради дыма и чада, полупьяных шарканий между столиками, называя это танцами и весельем, ради всей этой несвежести и безвкусицы, ради всего того, что, по сути, никому не может нравиться, но считается, что это хорошо, потому что так принято, и спорить с этим не приходится… Однажды, проголодавшись во время прогулки, — дело было в будний день, в ресторане ни оркестра, ни толпы у входа не было — и он заглянул сюда, чтобы поесть. Не успел он приступить к своему рассольнику, как в помещение ворвалась совершенно дикая толпа мужчин и женщин, они так воинственно и ошалело перекрикивались, с таким шумом и толкаясь кинулись рассаживаться за накрытые столики, подняв неимоверный галдеж и гам, что он, отложив ложку, сидел обалдело, ничего не понимая, что случилось. Не цыганский ли табор ворвался в ресторан?.. Официант, видя его недоумение, усмехнулся, развел руками, мол, что поделать: «защита дессерт-тации!» Так и сказал — «дессертации», вполне убежденный в кулинарно-ресторанном происхождении слова.