Притча о встречном

Банщиков вернулся с Кубы к концу лета. Как всегда по возвращении в Москву, он пребывал в приподнятом настроении, чувствовал себя бодрым, в форме, полным сил и способностей на многое из задуманного. Вот только скорей уединиться бы, засесть за письменный стол, весь этот внутренний гул поездок и встреч исписать, излить в слово. Ведь сколько людей, сколько впечатлений и мыслей!.. И блокнотов вдоволь исчеркал, а главное — все в памяти, в душе… Скорей к столу — писать. Что он будет писать — очерки и статьи? Раздумья и эссе? Репортажи и отчеты? Ах, уж эти жанры… Школярство все это. Сколько канонически жанрового не живет, а сколько вроде внежанрового обретало долгую жизнь! Мастерство, страсть, непосредственность, и все вместе это, наверно, называют: искренность. Как трудно, оказывается, быть искренним — быть самим собой в слове своем… Трудно, а надо, надо. Иначе ничего не надо. Главное — не туристский антураж: дух жизни…

В издательстве, где он раньше работал, ему с ходу предложили договор на книжку путевых очерков; шутили, надо, мол, перехватить, надо его закупить на корню, пока он, чего доброго, не вздумал закабалить себя договором в другом издательстве! Это была игра в непринужденную свойскость, за которой скрывалась искательность к нему — кто мог предположить! — теперь человеку с крупным именем в мирах журналистских. Пусть очерки — он скажет, что ему нужно…

Особенно удивил Банщикова прием у своего бывшего директора издательства. Когда-то являлся он в этот кабинет зауряд-редактором, серенькой лошадкой, каких у директора целый батальон, — он даже не пытался их различить, разглядеть по отдельности, кто есть кто, всегда держал дистанцию, хмурясь и изображая многотрудную и многодумную озабоченность. А тут вдруг — точно навстречу старому другу, поспешил выйти из-за стола, раскинул полные, будто женские, руки для объятия. Усадил гостя за боковой журнальный столик — никакой, мол, официальности и казенщины, — сам присел рядом, сверкая очками и играя в растроганное радушие. Директор улыбался, шутил, засыпал Банщикова вопросами, почти не слушал ответов, спеша своими ничего не значащими «Ах, так!», «Что вы говорите!», «Надо же!».

Ох, уж это начальство — артисты. Как они умеют быстро и легко перестроиться в зависимости от обстоятельств. И нисколько не смущается тем, что бывал совсем-совсем другим с тем Банщиковым, своим подчиненным… Небось и тщеславится: как я ловок, как я умен!..

Бог с ним, с директором, подписал договор — и ладно. Теперь Банщиков к нему заявится аж по выходу книги. Надпишет ему что-то такое литературно-бравурное и независимо-шутливое — автограф. Пожать руку, как уж водится, и будь здоров и не кашляй, директор-издатель… Вот кто будет редактором?.. Редактор-единомышленник — счастье это!

Идя издательским коридором, по которому столько лет ходил раньше, Банщиков уже думал о книге, смутно видел ее обложку на целлофане, какую-то тропическую растительность, неуловимо-условную, освещенную ярким и бодрым — условным — солнцем. Впрочем, и за оформлением надо будет проследить — произвольничают товарищи оформители, то дремучий натурализм, то плакатную риторичность, а то и вовсе «условное» и цветные пятна «вообще»…

В нише, между дверьми бывшей своей и соседней редакций, на диване сидела в одиночестве Наташа — младший редактор соседней редакции. Руки сложены на груди, голову свесила на руки — неужели дремлет? Или думает так? По едва заметному вздрагиванию головы Банщиков понял, что она плачет. Ну, вот — кто-то может плакать в такую минуту, когда ему все казалось так ладно, так удачно устроенным в мире!..

Добрая и тихая Наташа, он сколько уже ее не видел? И любят же ее обижать. И потому, что ниже рангом, и потому, что не умеет огрызаться и отстаивать себя, и, наконец, потому, что умнее и честнее многих… Лишь вскинет в недоумении брови, молча посмотрит вокруг на разошедшихся дам-редактрис: неужели, мол, нельзя без колкостей, без этих грубоватых шуток, которые им самим казались остроумием лишь потому, что сказанное облекалось в полуинтеллигентный, полублатной жаргон. И все-все учили Наташу. «Верните автору рукопись — и с уважением! Это не рукопись, а овес, пропущенный через лошадь!.. Что вы там нашли в ней хорошего? Верните — и с пламенным приветом! И с пожеланием творческих удач!» Или: «Наташа! Почему вы тут исправили «размещается оператор» на «сидит оператор»? На горшке он, что ли, сидит перед главным распредщитом?» — «Но, — возражает кротко Наташа, — размещаться может нечто обширное: город, деревня, завод, оборудование…» — «Ах, как трудно с вами, Наташа! С вашим тихим упрямством никак не сладишь!.. Никогда не выбьетесь в редакторы! Так и просидите на свои девяносто до пенсии!»