Притча о встречном

Откинув одеяло и нашарив ногами шлепанцы, в длинной ночной рубашке до пят, он поспешил к столу.

Теплый печной дух волнами ходил по комнате, он его чувствовал грудью сквозь расстегнутый ворот, руками, даже дыханием. Балует его мамушка, засветло встает, чтоб натопить старинный камин с потресканными от времени изразцами, с потемневшими медными отдушинами и арочной нишей-печуркой, куда в тепло любит сигать кот на дремотную лежку и откуда поспешно выпрыгивает обратно на пол, когда становится жарко.

Арина Родионовна шуровала в топке короткой кочережкой с блестящей медной ручкой. Она посмотрела на своего любимца, севшего в кресло за письменный стол. Любит он, когда в комнате тепло, чтобы вот так, без верхней одежды, чтоб ничего не стесняло, поскорее взяться за письмо свое. Знает она все слабости Александра Сергеевича, старается хоть как-нибудь порадовать его, чем только может облегчить ему его тяжелую — тяжелей, знать, не бывает — долю. Обрушилась на его кудрявую головушку царская немилость. Царь уже другой на престоле, а немилость, видать, осталась. Уже ему двадцать шесть — и ни семьи, ни службы, ни положения… Одни лишь бумаги, бумаги. До полночи трещат на его столе свечи — все пишет, пишет! Сочиняет, значит. Оброс, исхудал — стихи да сказочки, а силушку, видать, тоже отнимают немало, соки тянут. Читают умные люди, хвалят ее Сашеньку. Да и сама порой послушает, то ли стих, то ли сказку — и вправду все ладно да складно. Любит она, старая, когда Александр Сергеевич ей вслух читает!.. Ее даже в одном стишке прописал — «голубка дряхлая моя»… Что ж, не дал ей бог сынов, но разве не любит она его больше сына родного? Чой-то всегда недолюбливала Сашеньку барыня Надежда Осиповна.

Долго что-то тлеют две головешки березовые. Выбросить их в снег, что ли, а то все тепло вытянет. А закроешь до времени, не дай бог, угар учинится. Александр Сергеевич так и не надел теплый халат. Да разве так можно, не ровен час, еще простудится! Она сняла с оленьих рогов халат, неслышно подошла сзади, чтоб не помешать, и накинула на него, попригладила на плечах. Александр Сергеевич, не обернувшись, коснулся рукой руки няни на своем плече.

— Доброе утро, мамушка! Не беспокойся — тепло ведь!

— Да уж знаю… Зима нынче вьюжная, простудная. Вот и барышни Осиповы все простужаются.

— И все-то ты знаешь, мамушка моя! Но барышни Осиповы не поэтому простужаются. Замуж им пора, да женихов нет порядочных!

Александр Сергеевич рассмеялся, и, хотя няня понимала, что на уме у него свои какие-то мысли, она тоже улыбнулась. И то сказать — бог милует, редко хворает Сашенька ее. Крепок здоровьем. Хоть и тела в нем мало — зато жизни на трех богатырей хватит! А что не хворает, по-своему ей, старой, объяснил. Мол, поэт — это и есть здоровье! Был бы там чиновником или лавочником («Не забыть бы — просил Александр Сергеевич сказать лавочнику, чтоб припас из Пскова бутыль свежих чернил!») — и болей себе на здоровье. Поэту, мол, жизнь сама напастей всяких вдосталь уготовила!..

То ли шутил, то ли взаправду так по-ученому. Ведь он и серьезное говорит шутя, и шутейное чье-нибудь близко к сердцу принимает… Барин Пущин, когда был в гостях, как-то шепотком, да так что, кажется, слезой давился, сказал ей: береги, мол, пуще глаза — нет больше такого человека на всю Расею! На всем божьем свете нет такого!.. Да она ли не бережет?.. Да и он ее шибче родной бережет. Бедный…

Пора, пожалуй, за завтрак браться, пока барин пишет. Не будет она мешать. Как он спешил из постели к письменному столу! Как-то сказал он ей: мысль, мол, что молния. Надо успеть ее заметить. И заметать. На бумаге! И слабой щепотью быстрых и бледных пальцев показал — будто иголкой управляется.

Сидит, сердешный, так и не надел на рукава халат. Кусает перо, лохматит кудри… Что-то черкает в том, что ночью написал. Целая стопа вон бумаг! Потянулся к ней, сгреб рукой…

— Мамушка! Все это сожги!

Арина Родионовна двумя руками взяла бумаги. Суеверно переводит взгляд с бумаг на Александра Сергеевича. Как же, мол, так? Сам писал до полночи — и сам велит жечь? Мыслимо дело — столько трудов! Чай, дельное. И рисуночки такие милые. Где рощица, где рожица… Жаль ведь! Да и оборот листов — чистый. Бумага, чай, дорого стоит…

— Жги, жги — не жалей! Стружка все, пустой ворох, а зерно, мамушка, вот! Будет хорошо и просто, коль перепишется раз со ста!

И смуглой рукой — один ноготь длиннющий отрастил, страх глядеть! — похлопал по единственному, чисто, без помарок и рисуночков, листу. Ворох половки — и так мало зерна. Знать, адова работа, прости, господь.

— Слово мое к читателю идет — вроде сам в гости зван! Должен я в пристойном виде предстать?.. А оставим этот хлам — как фальшивыми мощами потом торг пойдет!.. Всяких псевдоученых мужей расплодим на свою голову!.. По поводу каждого зачеркнутого слова пойдут тома строчить… Нет уж!.. Жги и не жалей, мамушка!