Притча о встречном

Ясное сознание Назначения Поэта, чувства пути никогда не оставляло Блока! Он всегда сознавал себя сыном гармонии. На мучительный вопрос — нужен ли художник демократии? — Блок искал ответ у своего слова, творчески трудясь всей могучей жизнью духа поэта. «Двенадцать» — помимо всего прочего — явилась ответом на вопрос. Для поэта вопрос был своим решительным «быть или не быть?». И полностью ли удовлетворил ответ столь скоро ушедшего из жизни поэта?.. Но как бы там ни было — трагедийная муза ни разу не утратила величия духа посреди небывалой бури обновления, ни разу не лишился мудрой сосредоточенности поэт!.. Таково было бойцовское сознание высшего долга перед призванием. И не оттого ли кончилась жизнь, что долг поэта был исполнен?..

И еще об одном моменте самосоздания художника, о пророческом чувстве назревающих событий и необходимости преображения своего творчества, своего слова, своего человеческого начала в соответствии с содержанием назревающих событий. В том же шестнадцатом году поэт помечает в дневнике: «Я еще не созрел для изображения современной жизни… потому, что не владею еще этим (современным) языком. Мне нужен сжатый язык, почти поговорочный в прозе, или — стихотворный». Вполне понятное сомнение для художника вообще и совершенно напрасное, когда речь о гениальном поэте, каким был Блок! Не отвлеченный бог поэзии Аполлон призвал его лиру — а буря революции. И мы видели, что слово у поэта нашлось для «Двенадцати» нужное, не книжно-изнеженное, не символистски-абстрактное, а живое и полнокровное, как сам народ, вершивший свое творческое дело революции. Язык «Двенадцати» и достаточно «сжатый», и в меру «поговорочный в прозе», то есть пластичный и емкий, мудрый и точный в народной основе своей!.. Эпичное растворение — уже в самом языке поэмы — лирично-субъективного авторского «я» удивительно в «Двенадцати»! Словно писал поэму сам порыв революции, сама стихия революционной массы, сама буря, несущая новь и преображение!..

Говоря о дальних задачах поэзии, мы порой не отдаем себе ясного отчета об этой важной ее черте. Она прослеживается и по общей трагедийной торжественности «Двенадцати», и по многим ее образным структурам. Например, в отличие от стихотворцев митингово-риторического пафоса, изображавших революцию как немедленный рай земной, в поэме своей Блок не только далек от подобных посул, но всем суровым ходом событий прозревает, что революция и итог целой эпохи народной борьбы, и начало новых революционных битв…

Большинство монологичных строк безличны, мы не знаем, кто их произносит. Может, это вьюжный ветер обрел дар слова? Может, само подожженное красным флагом время среди тьмы и ненастья? Не красногвардейцы ли, держа революционно-державный шаг, оплечь ружейные ремни, между стрельбой и выслеживанием темных элементов контрреволюции занялись столь несвойственным делом, как лозунговым скандированием и философско-поэтическими прорицаниями?.. Кажется, сам воздух этой зимней ночи наполнен действием, вдохновением, мыслью! «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», «Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!» И, наконец, пророческое: «Не такое нынче время, чтобы нянчиться с тобой! Потяжеле будет время, нам, товарищ дорогой!» Вот оно, уже не метафоричное, материализовавшееся, единство мира и души поэта. В поэме суровое настроение веры, решимости, тревоги… «Двенадцать» может показаться без начала, без конца. Кстати сказать, так начинается поэма «Возмездие»: «Жизнь — без начала и конца». Но незавершенность «Двенадцати» кажущаяся. Это прежде всего — картина, и над нею дыхание вечности. Помимо всего прочего, на поэме живой след и живописи, и театра, и графичности, всех видов искусств, которым не был чужд Блок-художник! Поэма — наивысшая точка лиризма поэта… Поэма — и прощание со своей эпохой…

Когда-то Чехов с усмешкой, кажущейся обиходным и грустным скепсисом, что на деле было знанием жизни мудреца, пророчил прекрасное будущее под небом в алмазах, пророчил устами своего героя. Об этом же говорил Чехов-человек, пусть и без «неба в алмазах», говорил о разумной и справедливой жизни через пятьдесят — сто лет, верил в эту жизнь, не пытаясь конкретно провидеть пути и средства достижения такой жизни. Толстой воздерживался даже от таких пророчеств. Более того — будущее видел он в философских ретроспекциях. Не прихоть — а цельность мировоззрения. Художник в подобных случаях оставлял писателя, как сам писатель оставил свое поместье, уйдя в мир. Последнее писательское преображение прервала смерть!.. Почему-то кажется, что нечто похожее для преображения творческого начала человеческого мог совершить и Блок, если б не ворвавшаяся в его жизнь, в его слово Революция с ее всепреображающей стихией. Слово его — духовный долг истории, демократии!