Притча о встречном

— Обещаюсь и клянусь! — торжественно произнес Иван!»

В романе «Вор» Леонида Леонова (подобно «Мастеру и Маргарите» этому роману тоже не повезло в серьезном критическом исследовании…) один из героев вопрошает: «Так в чем же истинный гуманизм? В утверждении святости каждого неповторимого бытия или в преодолении этого древнего, по ходу процесса, все более отживающего табу?»

У Мастера, несомненно, есть ответ на этот вопрос. Потому что неповторимость каждого бытия для него прежде всего в беспрерывности народной традиции, в культуре. В отличие от псевдокультуры Берлиоза, ради которой жертвуется «святость каждого бытия», то есть исторического бытия, жертвуется сам дух народной жизни. «Святость каждого бытия» — это и есть духовное чувство жизни! Без него бессмысленно вопрошать и домогаться ответа от Мастера — «верует ли он в бога». На такой атеистический вопрос не дадут нам ответа даже Достоевский или Толстой, причем, несмотря на то что, казалось бы, всю жизнь их творческая мысль билась — среди прочего — и над этим роковым вопросом. Мы понимаем, что их, великих, занимал весь дух жизни, в котором бог и религия были одной из первых форм — и мы здесь воздерживаемся от банального вопроса: «есть бог — нет бога?» Тем более что «бог» становится ритуальным, практичным, прагматичным, наконец, клерикальным и лживым!.. И тогда он уже ничего общего не имеет с духом жизни…

Бунин вспоминает о Чехове. «Что он думал о смерти? Много раз старательно-твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме — сущий вздор: — Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно. Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие — вздор. — Потом еще несколько раз говорил противоположное. — Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие факт. Вот погодите, я докажу вам это».

В бунинском слове «противоположное» — доверие к читательской догадливости. Ведь, в сущности, никакой «противоположности» в словах Чехова нет. Он отрицал «церковно-поповское» бессмертие, чем еще больше утверждал бессмертие духа жизни!

А ведь в этом главная сущность и «бога», и «веры». В любопытном воспоминании Бунина Чехов предстает с очень важной стороны человека и художника. Пусть вопросы веры его не занимали так философски-одержимо, как Достоевского и Толстого, но, как видим, не были они и для Чехова раз и навсегда решенными — ни на беспечном уровне атеистического «нет бога», ни на равнодушно-трансцендентном «есть бог»… Иными словами — судя по всему, и Чехов стоял за чувство «святости каждого бытия», за духовное чувство жизни…

В самом узком и ближайшем значении роман «Мастер и Маргарита» — повторим это — направлен был против резко негативных явлений «Пролеткульта» и РАППа, явлений, которые принесли много бед нашей литературе. Пафос романа — против ошибочных постулатов и теорий этих писательских организаций, их высокомерия в отношении творчества писателей иных художнических ориентации, против ликвидаторского отношения к народным традициям нашей классики, догматизма и социально-вульгаризаторских тенденций, леваческой запальчивости в обвинениях писателей-современников в «непролетарской идеологии», в «новобуржуазности» и «потакании классовому врагу» — и т. д. Знаменательно, что роман Булгакова был написан еще до исторического решения партии по поводу ошибок этих писательских организаций и о роспуске их! Роман и его создатель — образцовые примеры для современных писателей, примеры художнической смелости и дальновидности. Роман поучителен и тем, как под пером самозабвенного художника сплавляется все остроактуальное и мысли вечного момента истины. Наконец, как писательская принципиальность вырастает в подвиг гражданского и народного служения!

Писатель нам показал конкретные нравственные коллизии, благодаря которым могли возникнуть и окрепнуть негативные тенденции как в жизни, так и в литературе. Психологический узел этих явлений образовали и незрелость мышления, и бездумный и высокомерный догматизм, и отъявленный карьеризм. Все вместе выдавалось за истину в последней инстанции, за непогрешимость — за художественное отражение полноценной пролетарской идеологии. Люди старшего поколения помнят еще накал этой очень непростой борьбы по поводу весьма не простых явлений жизни.

Столь быстрое отречение от своих произведений, столь быстрое и резкое их осуждение самим поэтом говорит достаточно убедительно об их настоящей чудовищности. Драма усугублена еще и тем, что Иван все это чувствовал, попытался поверить в фальшь берлиозовского наставничества, пытался заглушить в себе вещую душу поэта, но все же писал с чужого голоса, под чужую подсказку. Такая раздвоенность поистине пища для дьявола, который и не замедлил явиться — вроде бы «извне», хотя был порожден в самом поэте, в его раздвоенной душе, «внутри»… Одна глава в романе так и названа: «Раздвоение Ивана». Надо понимать, что речь о раздвоении личности не столько в медицинском смысле слова, сколько в творческо-духовном…