Пришелец

Эрних нащупал твердый шарик пули у самого позвоночника, двумя пальцами, словно птичьим клювом, захватил его и вытащил на свет из темного, наполненного кровью отверстия раны. Но сама рана так и оставалась открытой, несмотря на то, что Эрних проводил над ней расправленной ладонью и слегка прикасался к ее краям кончиками пальцев. Он все ждал, когда над темной пульсирующей ямкой забегают прозрачные голубоватые огоньки, когда подушечки пальцев начнут покалывать тонкие невидимые иголочки, но вместо этого со страхом и жалостью видел, как сереет и холодеет, несмотря на знойную духоту, кожа умирающего. Сквозь частую крупную решетку ребер он видел, как бессильно сжимается пустеющее сердце, как опадают стенки ведущих к нему трубок, лишенные крови, свободно и беспорядочно разливающейся в запутанном пространстве между внутренностями.

— Господи, помоги мне спасти этого несчастного! — вдруг зашептал он словами падре. — Ибо ничем другим не смогу я искупить свою вину в этом невольном убийстве!

Но сердце дрогнуло в последний раз, по телу Гусы короткими волнами пробежали редкие судороги, и в остекленевших навсегда глазах застыло двойное отражение креста, образованного верхушкой мачты и короткой верхней реей с зарифленным парусом. По приказу Нормана матросы убрали все прямые паруса, корабль накренился и теперь шел под углом к волне, бившей в высоко задранный борт и захлестывавшей овальные отверстия уключин, из которых во все стороны торчали брошенные каторжниками весла. Сами каторжники, поднявшись на палубу, сперва беспорядочно расползлись по ней в поисках редкой спасительной тени, но матросы, убрав паруса и спустившись вниз, где уговорами, а где и пинками заставили еще не привыкших к свободе людей перебраться к высоко задранному наветренному борту, дабы слабым весом изможденных человеческих тел противостоять ровному напору неутомимой стихии.

Гуса был мертв. Эрних выпрямился, с трудом удерживаясь на дрожащей скрипящей палубе. Сафи лежала у его ног, уткнувшись лицом в грудь покойника, и вздрагивала от беззвучных рыданий. Норман передал штурвал рябому широколицему матросу с кольцом в ухе, перебежал на нос корабля, выпрямился во весь рост в своей тонкой белой рубашке, трепещущей на стремительном ветру, и резкими короткими взмахами рук стал подавать команды. В свисте ветра уже стал явно различаться грохот близкого прибоя. Матросы, гардары, каторжники — все навалились спинами на задранный борт и сквозь грубую паутину снастей устремили взгляды на рваную и ослепительную пенную полосу, клокотавшую меж крупных белых клыков, наподобие бороды морского бога, угодившей в акулью пасть. Дальше, за этой бешеной полосой, простиралась чистая изумрудная лагуна, подернутая мелкой, едва различимой рябью, и Норман, глядя вперед и порой взмахивая просторными кружевными рукавами, вел корабль к узкому стремительному протоку в эту благословенную заводь. Матросы, совершенно забыв о голоде, жажде, усталости, как завороженные следили за сверкающими на его пальцах перстнями; порой двое-трое из них срывались с места, стремительно взлетали по снастям и, переменив положение парусов, тут же соскальзывали вниз и припадали спинами к борту. Падре рухнул на колени у подножия прикрепленного к мачте креста и, широко раскинув по сторонам полы выцветшей лиловой сутаны, громко и яростно выкрикивал слова молитвы, осеняя себя широкими размашистыми крестами. Рев прибоя со страшным шумом вливался в уши Эрниха, корабль кренился, дрожал и трещал по швам, но какая-то неведомая сила удерживала его от падения в оскаленную белозубую пасть гигантской каменной акулы. Эрних видел, как Норман укрощает и направляет эту слепую силу, то вскидывая, то бросая вниз обрамленные кружевами и унизанные перстнями кисти. Ярость стихий, казалось, не пугала, а наполняла и заряжала ответным бешенством его гибкое тело, исполнявшее некий магический танец перед большой резной статуей женщины, раскинувшей над темными валами и провалами серебристо-серые крылья.

Но вот Норман резко выпрямился, оглянулся, тряхнув огненными кольцами кудрей, вскинул вверх обе руки и зашелся беззвучным, потонувшим в реве прибоя хохотом. Матросы, словно стая белок, бегущих от низового болотного огня, сорвались с места и стали карабкаться по снастям, раскачиваясь в шквальных порывах ветра.

— Глотка! Глотка! — вопил Норман, указывая перстнем с крупной жемчужиной вперед, в узкий стремительный пролив между двумя черными каменными идолами, отвесно торчащими из воды и обратившими к бездонному небу блестящие влажные глазницы, залитые светом Синга. Широкие, выставленные вперед ладони идолов были наполнены какой-то белой массой, напоминавшей россыпи пустых раковин на берегу ручья.