Пришелец

— Все думаешь? — усмехнулась она, переступая порог и бесшумно затворяя за собой дверь кельи.

— Иногда случается, госпожа игуменья, — забормотал я, привычно опускаясь на колени, — все работаешь, работаешь, и вдруг, знаете, как будто затмение найдет…

— Затмение, говоришь? — переспросила она, задувая свечу и погружая ее в широкие складки мантии. — Это плохо, если затмение, совсем плохо…

— Я тоже, знаете, опасаюсь… Опять же лунатизм — как бы чего не вышло…

— Не бойся, у меня не выйдет, — проговорила Хельда, медленно проходя вдоль гобеленов и пристально вглядываясь в изображения из-под приподнятого капюшона.

— Да я не про вас, — придурковато залепетал я, — про себя!..

— Про себя… О себе… Все только о себе да о себе… — задумчиво повторила Хельда, не отрывая глаз от рыцаря на вздыбленном, пронзенном сарацинским копьем коне. — Нет бы о нас подумать, обо мне…

— Да я… Ты!.. Ты!.. — невольно вырвалось у меня. — Неужели ты хоть на миг…

— Молчи! — мягко перебила меня Хельда. — Я все знаю и ни в чем не упрекаю тебя… А все, что ты прочел на этой ржавой железке, — вранье… Так, записки сумасшедшего…

— Неужто все?

— Ну, половина…

— Так-таки половина?..

— Ну даже если треть или четверть — кто считает?

— Тюремные врачи свидетельствуют, что порой у приговоренных к смерти в ночь перед казнью открываются необычайные математические способности.

— Поздновато…

— Был даже случай, — сказал я, — когда один помилованный на эшафоте сделался впоследстии знаменитым астрономом.

— Повезло бедняге…

— И не только ему, — сказал я, — все человечество…

— Довольно про человечество! — опять перебила Хельда. — Тебе много осталось?

— Все зависит от тщательности обработки, — сказал я.

— А точнее?

— Максимум полгода, — ответил я.

— Уложись в три месяца, и можешь идти, — вдруг сказала она, резко обернувшись ко мне и откинув на спину капюшон, — я тебя отпускаю!..

— Куда? — спросил я, не поднимаясь с колен и спокойно выдерживая ее взгляд.

— Куда хочешь!.. — усмехнулась она. — Свобода! Полная свобода!..

— Неужто?.. А впрочем, конечно, — чего возиться: плита, герб, эпитафия — много чести!..

— По барину и говядина…

Меня несколько покоробило от этой нарочитой, подчеркнутой грубости выражения. Хельда как будто провоцировала меня на ответную резкость, но я не принял вызова и продолжал вести беседу на простой человеческой ноте, вполне понятной в устах того, кто не только смирился с участью смертника, но и принял ее без малейшего душевного смятения.

— За что ты меня так ненавидишь? — спросил я.

— Ненависть… Любовь… Это все слова, слова… — задумчиво повторила Хельда, проходя вдоль гобеленов и легкими дуновениями гася свечи, укрепленные в блестящих чашечках высоких тонких канделябров.

— Ненавижу? — вновь повторила она, оборачиваясь ко мне. — Нет-нет, ты ошибаешься — это было бы слишком просто!

— Так вот почему ты устроила этот спектакль! — воскликнул я. — Боишься простоты?

— Простота — это смерть.

— Да что ты говоришь! — Я всплеснул руками и уселся на полу, скрестив ноги и со всех сторон подоткнув под себя обтрепанные полы своей хламиды. — Надо, значит, несколько усложнить — да?.. Пробуждения среди замшелых камней, блудницы, яд?..

— Какой… яд?

— А ты не знаешь! — расхохотался я. — Летучие пары, медленно разжижающие кровь и за пару месяцев обращающие цветущего юношу в дряхлого старика! Одного не могу понять: как твои затворницы подбирают дозу для каждого приговоренного, что они умирают в точно рассчитанные сроки? Или на последних стадиях используются какие-то более грубые методы?..

— О чем ты?.. Какие методы?..

— Кинжал… Петля… В конце концов, простой удар шестопером по темени: много ли нужно тому, у кого едва хватает сил доползти до отхожего места!..

— Что ты несешь?!. — воскликнула Хельда. — Какой кинжал?.. какой шестопер?..

— Обыкновенный!.. Со звездочкой! — насмешливо бросил я. — Думаешь, я читать не умею?.. Или недостаточно хорошо вижу, чтобы читать эпитафии при свечах?..

— Ах вот оно что! — вскрикнула Хельда. — Что ж, идем!..