Пришелец

Падре не ответил. Он только молча поднял на Нормана темно-каштановые, уже чуть подернутые сизой старческой поволокой глаза, и тот невольно содрогнулся от их твердого немигающего взгляда.

Выручила трубка. Она вдруг погасла, и Норман вновь поспешно вынул из нагрудного кармашка линзу, протер ее истрепавшимся рукавом камзола и стал собирать в чубук солнечные лучики.

В этот момент одна из лошадей захрипела, взбила копытами фонтан песка, чуть приподнялась, опираясь на передние ноги, и тут же рухнула, ткнувшись в воду вспененной оскаленной мордой.

Следом за ней пали и две оставшиеся. Одной, правда, удалось кое-как встать и по брюхо забрести в реку, но едва она наклонила морду к воде, как вся поверхность забурлила, вспенилась, и Норману пришлось тратить целый заряд, чтобы прикончить обреченное животное. Когда дым выстрела рассеялся, поверхность реки походила на площадь, от края до края заполненную толпой, собравшейся поглазеть на сожжение еретика.

— Что это за твари, падре? — спросил наконец Норман, с сожалением провожая глазами уплывающее вниз по течению седло.

— Отряд Cypriniformes, — пробормотал падре, бережно отделив рыбке голову и расправляя пальцами лохматые алые жабры, — они, пожалуй, довольно близкие родственники наших карпов…

— С той лишь маленькой разницей, что там мы едим их, а здесь они едят нас, — нахмурился Норман.

А хмуриться ему было от чего. С того дня, как маленький, из восьми человек отряд покинул поселение шечтлей, прошло чуть больше двух недель. Кроме Нормана, падре и двух самых выносливых гардаров, двигавшихся верхом, с ними было четверо пеших шечтлей — двое проводников и двое носильщиков. Норман все время старался держать путь строго на юг, но местами лес был настолько густ и непреодолим, что ему невольно приходилось вести людей по указке проводников, каким-то чудом находивших тропки и лазейки среди непроходимых дебрей. Норман пытался наносить эти тропки на карту, делал зарубки на стволах старых деревьев, карабкался по ним до самых макушек, чтобы хоть как-то привязать нанесенную точку к ближайшей твердой возвышенности, а вечерами при дрожащем пламени костра подолгу вымерял ржавым циркулем углы и отрезки, чувствуя на затылке и между лопатками надменные насмешливые взгляды молчаливых шечтлей.

Подсчеты показывали, что отряд в среднем проходил за день не больше восьми миль, и такая скорость передвижения, точнее, такая ползучесть раздражала Нормана и его людей, привыкших к легко преодолимым морским просторам. Но если он и падре через неделю притерпелись к бесконечной рубке лиан и плетению настилов из ветвей для преодоления вонючих, чавкающих топей, то оба их спутника перед каждой преградой буквально валились с ног и едва шевелили руками, в кашу растирая налипающий на лица гнус. Красную, как обоженная глина, кожу шечтлей гнус почему-то облетал. Вначале Норман и его спутники приписывали это явление природным защитным свойствам кожи, выработанным предками шечтлей на протяжении многих поколений, но как-то вечером, уже после того как все поужинали и легли спать, с головой укрывшись тряпьем, в которое превратилась одежда, падре заметил, как один из носильщиков разминает на ладони мякоть синего, похожего на крупную сливу плода, добавляет туда собственную слюну и натирает этой смесью все открытые части тела.

Открытие это было сделано весьма своевременно, потому что наутро все четверо шечтлей бесследно исчезли, прихватив с собой пару тяжелых мушкетов с длинными шестигранными стволами и одну из старых Нормановых трубок с вишневым чубуком в виде крючконосой головы черта, увенчанной одним обломком рога над выпуклым шишковатым лобиком. То, что проводники и носильщики сбежали, Норман понял сразу, а пропажу трубки обнаружил лишь к вечеру, когда наступил, как он говорил, «час однорогого черта».

— Ну, насчет мушкетов мне все понятно, — ворчал он, складывая всякую дорожную мелочь в небольшой походный кофр из телячьей кожи. — Хотя что они будут с ними делать без пороха и пуль?.. Стрелками плеваться?.. Но за каким чертом им понадобилась трубка? Что вы думаете, падре, на этот счет?..

— Их представления о душе могут быть отличны от наших, — проговорил падре, бережно расправляя на пробковой пластине винно-шелковые крылья гигантской бабочки.

— При чем тут душа! — воскликнул Норман. — Эти меднорожие идолы сперли мою любимую трубку!

— А вы попробуйте посмотреть на мир их глазами, — сказал падре, закрывая широкой бумажной полоской бархатную шпору на крыле бабочки. — Вечером, перед тем как укладываться на ночлег, рыжий бородатый бог набивает сухой золотистой травой вырезанную из дерева головку своего идола, затем поджигает эту траву, втягивает в себя дым, выпускает его из ноздрей, а затем ложится и спокойно засыпает…

— Логично! — усмехнулся Норман. — Утро начинается с такой же процедуры, с той лишь разницей, что утренний идол не имеет лица в привычном смысле этого слова!