Принц Николас

Становится хуже, когда мужчины проходят через обшарпанную гостиную, заваленную обувью и документами, потому что у меня не было времени прибраться. В моих планах превратить это место во что-то красивое и милое, поставить свежие цветы и украсить диван мягкими подушками. Вот только сейчас все по-другому.

Добравшись до спальни отца, его опускают на кровать. Я проскальзываю мимо Николаса и беру темно-синее одеяло со стула, чтобы укрыть им папу. Его глаза закрыты, а рот приоткрыт, но он не храпит. Теперь его щетина скорее серая, чем черная. Я медленно наклоняюсь и целую его в лоб. Пусть он и не мой герой, но он все еще мой отец.

Наша троица молча спускается вниз. Я крепко обнимаю себя за талию. Кожа кажется раздраженной, слишком чувствительной. В своей голове я уже представляю, что скажет Николас: «Я позвоню тебе», «это было… мило» или «спасибо, но нет».

Он, должно быть, счастлив, что увернулся от пули и не понимает, каким местом думал в тот раз. Парни вроде него предпочитают женщин с одним-единственным багажом – чемоданчиком от Louis Vuitton.

– Я, эм… Подожду вас в машине, сэр, – бросает Логан, когда мы спускаемся в кофейню. Кивнув мне, он уходит.

Наступает время неловкой тишины. Неудобной тишины. Я чувствую на себе взгляд Николаса, но продолжаю таращиться в пол. Меня коробит, когда он наконец разрывает тишину своим ровным, идеальным голосом:

– Оливия.

Я решаю поскорее «содрать пластырь». Переиграть Николаса. Мы, ньюйоркцы, поступаем так: если нас выгоняют с улицы, то будьте уверены, мы прорвемся и станем гребаными кикерами[21].

– Тебе нужно уйти, – бормочу я, подняв голову, но все еще не встречаясь с ним глазами. – Я хочу, чтобы ты ушел.

Он касается моего обнаженного бицепса своей теплой рукой.

– Не сердись.

– Я не сержусь, – отрицаю я, быстро качая головой. – Просто хочу, чтобы ты ушел.

Огромный комок образуется в горле, потому что Николас мне очень сильно нравится. Я закрываю глаза – последнее усилие, чтобы сдержать гигантские, уродливые слезы.

– Пожалуйста, просто уйди.

Николас отпускает мою руку. Я жду, прислушиваясь, когда раздастся звук хлопнувшей двери – звук его ухода из моей жизни, где он никогда и не должен был оказаться.

Но через тридцать секунд, я слышу совершенно другое.

– Моя бабушка разговаривает с картинами.

Мои глаза распахиваются.

– Что?

– Раньше меня это забавляло, я считал это милым, но сейчас понимаю, что это грустно.

Его глаза горят отчаянием. Он серьезен и… уязвим. Будто для него это ново. Будто он идет на риск, но заставляет себя дойти до конца. Будто он не уверен, что́ из этого откровения выйдет.

– Ей почти восемьдесят лет, но единственным человеком, с которым она могла спокойно поговорить, был мой дед. Его нет уже десять лет, но он все еще единственный человек, с которым она говорит.

Он делает паузу, нахмурившись. Когда Николас снова продолжает делиться со мной своей историей, то делает это тихо, словно ему не нравится о таком думать, а уж тем более произносить вслух.

– Последние два года мой брат проходил военную службу. Его демобилизовали три месяца назад, но он так и не добрался до дома. Задолго до этого он уже перестал отвечать на мои звонки. С Генри мы не общались полгода до этого, и я до сих пор не понимаю почему.

Я вспоминаю видео, где Николас обнимал своего брата, как он крепко прижимал его к себе, словно защищал и старался подбодрить. Становится ясно, какую боль причиняет ему это молчание. Эту боль мое сердце практически ощущает на себе.

– Кузены меня ненавидят, – продолжает он уже с легкостью. – Ненавидят настолько, что, думаю, давно бы отравили меня, нанося визит вежливости, будь точно уверены, что за этим не последует наказание.

Его рот изгибается в полуулыбке, и я фыркаю.

– Моего отца тоже ненавидели… только потому, что его сестра родилась раньше.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Потому что если ты думаешь, что только в твоей семье есть проблемы, то ошибаешься. – Он скользит ладонью по моим волосам, заправляя прядь за ухо, словно не может ничего с собой поделать. – У моей семьи в этом нет равных.

Сказав это, он затихает. Сейчас явно моя очередь говорить. Николас не подталкивает меня, но я знаю. Он хочет, чтобы я взобралась вместе с ним на хлипкую ветку.

И если она сломается… Ну, мы хотя бы упадем вместе.

– Мой отец – алкоголик. – Это слово кажется таким неправильным, чужим. Я произношу его впервые. – Папа не пьет постоянно… Он пьет, когда ему грустно. Просто он грустит каждый день со смерти мамы. – Я обвожу взглядом кофейню и продолжаю говорить дрожащим голосом. – Она мечтала об этом месте, это ее звали Амелией. Если все пойдет крахом, если он потеряет последний кусочек ее… Я даже представить боюсь, что произойдет.

Николас кивает.

– Он едва говорит с Элли. Временами он не может на нее смотреть… потому что она сильно напоминает маму. Она притворяется, что это ее не обижает, но… но я знаю, что ей больно.

Робкие слезы стекают из уголков моих глаз, и Николас смахивает их своими пальцами.