Принадлежу всем вам

Матушка велела ей подождать в спальне и вошла в столовую, где слышала голос мадам Бувье. Но обратиться к ней было не легко: она уже несколько дней была сильно смущена и безденежьем и недостаткам провианта, а в настоящую минуту казалась особенно не в духе.

- Ах! Прости мине, - говорила она стоявшей у дверей кухарке, которой заказывала обед,

- я не знать ти большой барин!

По уходе большой барыни, мать Мария ос-ведомилась о том, что будет сегодня за обедом. Меню пришлось ей не по вкусу: она попросила его переменить, и только что мадам Бувье ушла на кухню, принялась искать ключ от сахарницы. Найдя его, она быстро вынула несколько кусков сахара и положила их на стол. Но вдруг послышались за дверьми шаги мадам Бувье и кухарки, которая возвращалась за провизией. Матушка поторопилась запереть сахарницу и, выдергивая ключ из замка, зацепила своим длинным рукавом сахар, который посыпался к ее ногам. В эту минуту мадам Бувье показалась на пороге.

- Ах! как хорошо, - воскликнула она в припадке неподдельного негодования, - Маргарита Михайловна воровать!

Семь бед - один ответ: игуменья подобрала поспешно сахар, отнесла его монахине, потом с надеждою задобрить разгневанную мадам Бувье возвратилась в столовую и начала примирительную речь обычным вступлением:

- Ну что, мадам Бувье, возможно ли сердиться за подобные пустяки?

- О! вы в полном праве располагать вашим добром, но если мы будем идти этим путем, у нас скоро ничего не останется, кроме сумы, - сказала она по-французски.

На этот раз не без труда была заключена мировая.

Лишь безграничная ее привязанность к игуменье могла принудить старушку отказаться от латинской обедни и жить в обители русского монастыря. В римской церкви она видела единственный источник истины и света и наивно старалась убедить каждого, и даже митрополита Московского,

- когда он навещал игуменью, - в непогрешимости папы. Митрополита очень забавляли ее красноречивые речи, и мать Мария переводила проповеднице его ответы, данные по-русски. Усердная католичка не смущалась неудачею своих попыток и после отъезда Филарета говорила обыкновенно:

- Я его не убедила, но мы еще потолкуем.

Несмотря на ее ворчливость, все любили мадам Бувье за ее честный и открытый нрав и при-выкли видеть ее круглую, приземистую фигуру, снующую по тропинкам монастырского двора. Она была необходимой принадлежностью обители, возникшей на ее глазах, твердо знала все ее большие и малые события, и часто сестры слушали, утирая слезы, ее полурусские, с французским акцентом, рассказы о том, как семилетний Коля отыскивал кости своего отца около недостроенной еще церкви и играл пулями, собранными у подножия батареи.

Раз прибежала ранним утром к игуменье Марии испуганная монахиня, с известием, что мадам Бувье очень занемогла. Игуменья поспешила к ней, а между тем послала за доктором, который прописал лекарство, но не скрыл, что надежды на выздоровление очень слабы. Сама больная чувствовала приближение смерти и спросила, нельзя ли выписать из Москвы католического священника. За ним поскакали немедленно. После его отъезда она сказала слабым голосом:

- Теперь я покойна.

Мать Мария нагнулась к ней, и умирающая обвила ее шею своими бледными руками. Обе женщины плакали молча. Наконец старушка промолвила опять:

- Не забудьте, что мои тысячу рублей на масло для лампады... там, около его могилы.

На другой день матушка скорбела около тела верной своей подруги, наряженной в праздничное платье, между тем как рыли могилу около тополей, посаженых Коле.

С прискорбием нужно заметить, что мадам Бувье, при всех добрых качествах ее души, несмотря на тесное общение с иг. Марией, не присоединилась к единой истинной Православной Церкви. Остается пожалеть, что при своем бескорыстном служении ближним, эта женщина не могла разделить с любимой ею православной подвижницей вечные обители.

XXV

Вид этой свежей могилы наполнял тоской сердце игуменьи. В доброй старушке, посвятившей ей свою жизнь, она любила не одно только преданное сердце, но и живое воспоминание о том, что ей было дорого, и новая утрата расшевелила в ее душе все былое горе. Приняться немедленно за привычные занятия она не могла, но каждодневные события отрывали ее насильственно от тяжелых дум. Однако с наступлением ночи самые грустные образы преследовали ее, и она потеряла совершенно сон. Монахини придумали приходить к ней на ночь и вести между собою беседу, которая развлекла бы ее немного. Игуменья Мария согласилась на их предложение, и лишь только она ложилась в постель по окончании своей вечерней молитвы, сестры, в числе трех или четырех, являлись со своими работами, садились на пол у полуотворенной двери спальной, болтали обо всем, что им приходило на ум, и игуменья засыпала, наконец, под звук их говора.