Принадлежу всем вам

Она носила в сердце горе, о котором нам не довелось еще говорить. Один из ее братьев, горячо ею любимый, был замешан в заговоре, ко-торый разыгрался на Петербургской площади в 25 -м году. Суд приговорил виновного к Сибири. Мать Мелания получила известие об его ссылке в то время, когда плакала над свежею могилой сына, и пред одною скорбью побледнела другая. Но между тем как время смягчало горе матери, оно оживляло горе сестры. По мере того, как она приходила в нормальное состояние, прежние привязанности, поглощенные первыми минутами ее отчаяния, вступали опять в свои права. Сердце ее сжималось болезненно при мысли о друге ее детства, она говорила с горечью, что простилась с ним заживо, вела постоянную переписку со ссыльным и не распечатывала никогда без слез его писем.

Однако Бородинские маневры подходили к концу, и государь пожелал пред отъездом про-ститься с настоятельницей.

Между тем как монахини толпились около палисадников и келий, чтобы взглянуть на него еще раз, мадам Бувье встретила его на крылечке. Он ее приветствовал как старую знакомую и пожал ее руку.

- Ну, что у вас делается, мадам Бувье.? - спросил он по-французски.

- Благодаря Бога теперь все хорошо, ваше величество, но остерегитесь: наши низкие двери не по вашему росту.

Он низко наклонил голову и вошел в сторожку.

Больная приняла его, полулежа в постели. Император, расспросив с участием о ее здоровье, сел около нее и поцеловал ее руку, которую удержал в своих.

- Я был бы счастлив, - сказал он, - если бы мог исполнить какое-нибудь из ваших желаний: не нуждается ли в чем монастырь? Прикажите, и все будет сделано.

Слезы блеснули в ее глазах, и слабый ее голос задрожал:

- Ваше величество, - молвила она, - что вы можете сделать для монастыря, то могут сделать для него и другие, но есть у меня просьба... Вы одни в мире можете ее исполнить... Простите брата.

Эти неожиданные слова его смутили; он выпустил из своих рук ее бледную руку и отвечал после минутного молчания.

- Позвольте мне подумать, Маргарита Михайловна.

XIX

Прошло несколько времени.

Звучно гудел монастырский колокол, и настоятельница во главе всей общины сестер вошла в храм. Лицо ее сияло выражением радости, от которого оно давно отвыкло, и та же радость, как в верном зеркале, отражалась на лицах сестер. Матушка получила известие о прощении своего брата, и все пришли семейно слушать благодарственный молебен.

Но не скоро еще довелось ей обнять ссыльного: разные обстоятельства замедлили его возвращение. Наконец пришло давно желанное письмо: Михаил Михайлович Нарышкин был уже на пути в Высокое, тульское имение своей жены . И матушка собралась в Высокое: закипели приготовления к отъезду, среди радостного говора монахинь. Матушка их торопит, помогает им укладываться и утирает от времени до времени слезы, набегающие на ее глаза. Но все готово: стоит пред крыльцом сторожки тяжелая карета, заложенная шестериком. Сестры приняли последнее благословение настоятельницы, которая уселась в экипаж с двумя келейницами. Все перекрестились, примолвив: "С Богом!" - и лошади выехали из монастырских ворот.

Долги показались путешественнице триста верст, отделявшие ее от Тульского уезда. Но вот, наконец, и Высокое; въезжают в длинную аллею, ведущую к усадьбе. "Скорей, скорей!" - повторяет мать Мелания, высовывая то и дело голову в опущенное стекло, и кучер ударил по лошадям. Но вдруг чей-то голос крикнул: "Стой!". Шестерик остановился; быстро отпирается дверца кареты, и матушка Мелания, не дождавшись пока опустится подножка, бросается в объятии брата.

XX

С тех пор ее жизнь, разделенная между воспоминаниями прошлого и деятельностью игуменской, потекла ровно и однообразно. Мирно жилось матери Мелании среди обширной семьи сестер, и их любовь согревала ее сердце и привязывала ее все теснее к обители. Но замечательно, что под своей камилавкой и монашеской мантией она сохранила до конца жизни тип одинаково симпатичный и в молодой женщине и в старухе. Когда она покидала на время монастырь, чтобы явиться ко двору или в аристократическую гостиную, где встречала давно знакомые лица, то пленяла всех, как и в прежние годы, своей блестящей речью и изяществом своих приемов. Она была когда-то слишком тесно связана с заботами и вопросами, волнующими общество, чтобы сделаться им чуждой, и пользовалась всегда с удовольствием редкой возможностью удовлетворить те умственные способности, которые не находили пищи в стенах ее обители.

Одно из ее путешествий в Петербург памятно крестьянам деревни Семеновской.

"Дорога-то была просто бедовая, - рассказывал мне мужичок, - сугроб на сугробе, а уж у нас, как есть, проезда нет никакого. Матушкин шестерик как к нам выехал, тут и засел с возком. Мы все сбежались; а она, родимая, опустила стекло и говорит:

- Помогите, детушки, вытащите возок, а я бы в ваших санях на дорогу выехала.

- Сбыточное ли, - говорим, - дело, голубушка наша, кормилица наша, чтоб мы тебя до-пустили в наши сани пересесть? Уж ты дай нам только волю, мы все справим.