Приливы войны

   — Пока я был на флоте, — заговорил он, — мы считали, что должны привлечь Персию на свою сторону и с её помощью победить спартанцев. Призрак ли это? Верю, что призрак. Персия никогда не станет союзником Афин. Наши амбиции на море находятся в непримиримом конфликте с её амбициями. Она никогда не позволит нам победить в этой войне. И хотя мы разбили армии её сатрапов по всему берегу, богатства империи снова пополнились. Персидское золото делает спартанцев непобедимыми. Мы уничтожаем один их флот, они строят другой. Мы не в состоянии патрулировать каждую бухту Европы и Азии.

Фрасибул выразил протест. Ему надоела война, он очень хотел бы принять предложенное перемирие.

   — Враг оказывает тебе честь, Алкивиад. Единственное, что требуется, — это пожать его руку, и мир наш.

   — Друг мой, намерение спартанцев — не оказать мне честь, а с помощью этой уловки заставить наших соотечественников бояться моих амбиций. Они благосклонны ко мне потому, что желают вызвать у афинян страх передо мной. Я вернусь с победами, которые одерживал этот флот, и назначу себя тираном. Вот чего должны опасаться люди Афин. Если сейчас спартанцы победят — то есть подстрекут народ сместить меня, — это и будет настоящей победой Спарты. Вот их цель, а вовсе не мир. Мы должны одержать ещё больше побед, — сказал Алкивиад. — Ещё и ещё, пока наш флот не станет абсолютным властелином Эгейского моря, всех проливов, каждого приморского города. Мы должны установить полный контроль над путями транспортировки зерна. До тех пор мы не можем вернуться домой.

Люди, сидевшие вокруг костра, легко могли представить себе бастионы Селимбрии, Византия и Халкедона — каждый из них взять не проще, чем Сиракузы. Какие испытания мы должны пройти, чтобы завладеть ими? Фрасибул бросал недовольные взгляды на тлеющие угли.

   — Ты хочешь сказать, что ты не возвращаешься домой, Алкивиад. Но я-то вполне могу вернуться.

Он поднялся, пошатываясь, — ноги моряка, не привыкшие носить его по суше, плохо повиновались.

   — Сядь, Кирпич.

   — Не сяду. И не приказывай мне.

Он был пьян, но говорил отчётливо и отдавал себе отчёт в своих словах.

   — Ты можешь не возвращаться домой, дружище, до тех пор, пока не покроешь себя такой славой, что никто не посмеет даже срать на расстоянии двухсот метров от тебя. Но я могу уйти. Мы все можем. Все, кому опротивела эта война, кто больше не хочет сражаться.

   — Нельзя уходить никому. И тебе — в первую очередь, Кирпич.

Люди смотрели на них, не зная, чью сторону принять. Алкивиад видел это.

   — Друзья мои, если ваши глаза не могут разглядеть веления Необходимости, прошу вас довериться моим. Разве я не вёл вас только к победе? Спартанцы размахивают перед вашим носом мирным договором, а вы хватаете его, как голодные лисы зимой. Мир для них означает передышку, чтобы подготовиться к новой войне. А мы? С каких это пор победитель покидает поле боя, имея меньше, чем вначале? Как можно уйти, если мы в силах взять ещё больше? Посмотрите вокруг, друзья! Боги привели нас в эту долину, где греки покорили троянцев, чтобы направить нас своей волей туда, где нам предназначено сыграть роль судьбы!

Неужели мы умрём в тёплых постелях, восхваляя мир, этот призрак, которым обманывают нас наши враги, которые не в состоянии победить нас на море? Я презираю мир, если он означает наше поражение, и я призываю в свидетели кровь, пролитую этими героями.

Он встал, обращаясь к Фрасибулу.

   — Ты обвиняешь меня, друг мой, в том, что я жажду славы ценою преданности нашему народу. Но здесь нет противоречия. Слава — это судьба Афин. Афины были рождены для славы, а мы — сыновья их. Не обесценивайте себя, братья, считая себя хуже этих героев, чьи тени слушают нас сейчас. Они, как и мы, были людьми — не больше. Мы одержали такие же победы, если не большие, и будем побеждать и впредь.

   — Те, с кем ты призываешь нас состязаться, мертвы, Алкивиад, — промолвил молодой Перикл.

   — Никогда!

   — Мы ведь расположились лагерем возле их могил.