Приключения нетоварища Кемминкза в Стране Советов

есмь это нечувство другдруговато множество бессильных робостей счетных предметов вины частиц которые

не мертвы не живы не

во времени в пространстве в

отрекаясь пытаясь боясь того (что

нечтожно Очень ненавистно Даже возможно несновсно суть что не блестя по имени настоящая картина однообразно двиганедвигаясь

того кажутся) некажется есть

сквозь не которое (или

бессамно я) прекрасно в

повсюду и

всегда

наклоняясь я есмь этот швыряя неистощимо с июня огромного сломя голову

на август до завихренно с

урожаем громаднее случается кроваво чудовищный октябрь

(золотой высочайше громаднейший демон сверкающий с чрезмерностью

с исполнением блестящим существом великолепным полным зверским сильным волшебно и)

наконец

(и что

звезды) спускающе предполагая

только затворяя постепенно это

совершенство (и я есмь) становится

молчаливо

       сделано

                   из

                       молчаливого.

                                          И

молчание сделано из

(за совершенно или

последнее восхождение

смиренно

темнее

ярчайший гордо

безгде ароматный бескогданно воздвигают

внезапное это! полностью в цвету)

Голос

       (Кто:

       Любит;

       Создает,

       Воображает)

       ОТВОРЯЕТ

Приложения

Луи Арагон Красный фронт. Поэма [338]

Эльзе Триоле

1

«Небольшую забаву моей собачке:

каплю шампанского!» — «Bien, Madame!»

Мы сидим у Максима. Год

тысяча девятьсот тридцатый.

чтобы к трудностям жизни не прикасались

их аристократические зады. Ковры, —

чтоб спрятать землю. Ковры, —

чтоб заглушить каблуки «челоэков».

Напитки тянут из соломинок,

вынутых из сорочек предосторожности.

Тонкости!

Курильщика от сигаретки отделяет мундштук, —

глушитель смягчает моторный стук.

Носильщикам и посыльным — черный ход.

Пакеты обволакивают дымок бумаги —

тончайшая обертка вокруг дымка.

Бумаги — прорва! Бесплатно! Даром!

Даром соломинка, бумага-дымок.

Шампанское даром или стоит пустяк.

И пепельница-реклама, и картинная рама —

реклама, и цветная гамма —

реклама, и лампочек пламя —

реклама, и боа на дамах —

реклама, и сама дама —

реклама, зубочистки — реклама,

веер — реклама, ветер — реклама

ни сантима не стоят. И за «ни сантима»

вам, проходящие мимо,

живые предлагают проспекты фирм.

Возьмите! Даром!

Даром проспект и рука, подающая даром.

Дверь закрывать — не стоит труда: пружина «Блунд»

берет на себя этот труд. Деликатность! —

Вплоть до лестниц, бегущих ступенями вверх,

в больших магазинах.

Дни покладистей фетра.

Люди мягче тумана. Свет — подбитый на вате,

Ни рывка, не толчочка. Тонкость!

«Собачке — бобы? Миленький мой,

да она же еще не болела чумой!»

Ах, часики, часики, тики-тасики!

Сколько невест мечтало о вас?

О, ложе Людовика, с рассрочкой на год!

На кладбищах люди этой елейной страны

держатся с выправкой надгробного мрамора.

Склепы — как украшения каминов.

Почем хризантемы в этом году?

Деньги тратятся на цветы для усопших,

для звезд-актрис, — и иногда на идеалы.

Черные платья благотворительниц

по лестницам тащатся. — Представьте себе,

графиня уже перешла границы

законного милосердия. Все равно!

От них благодарности не получишь!

Хотите пример? Большевики!

О, обездоленная Россия!

Юэрэсэс, или, по-ихнему, СССР.

— Эс-эс? Что это эс-эс-эс-

Эс-эс-эр? — СССР, дорогая!

Вообразите! СССР!

Видели вы краснофлажье на севере?

— Я видела Берг и Пари-Пляж,

но не красные пляжи эсэсэсэр…

СССР, СССР, СССР!

2

Когда люди шли бунтовать из предместий

на площадь Республики, когда кулаком

сжимался черный поток демонстрации, —

глаза витрин опускали шторы,

чтоб не ослепнуть от молний идущих колонн.

Я помню май девятьсот шестого,

когда ржавели от ужаса золотые салоны

и в школы отцы не пускали детей…

И в этом предместье, куда едва

доходило далекое эхо гнева,

я помню манифестацию Ферера,

когда к посольству Испании

рукой, швырнувшей бутылку чернил,

был приклеймен черный цветок.

Париж! Ты помнишь недели эти?

Ты помнишь похоронный кортеж Жореса,

потоки толпы Сакко-Ванцетти?

Париж! Твои перекрестки всеми ноздрями дрожат,

камни твои всегда готовы взорваться!

Деревья твои лечь баррикадой готовы!

Огромные плечи свои поверни!

Бельвиль!

Оэ, Бельвиль! И ты, Сен-Дени,

где спят короли у красных в плену!

Ну —

Иври! Жавель! Малаков!

Сзывай их сюда со всеми вещами!

Женщины этих предместий!

Дети, нам приносящие вести!

Мужчины (еще от работы дрожа,

сияя глазами)! Оружье найдем в магазинах,

авто — у дверей буржуа!

Согнем, как тростинки, столбы фонарей!

Скамейки, киоски, деревья — в пляс!

Убьем фараонов!

Ажанов убьем!

И дальше, к Востоку, к Востоку, где спят

буржуйские дети и перворазрядные шлюхи!

Вперед на собор Магдалины, пролетариат!

Ярость твоя да сметет Элизе!

Вперед, заливая асфальтовое поле!

Будет день — мы взорвем Триумфальную Арку!

Знай свою силу, пролетариат, знай свою силу и дай ей волю!

Он ждет, когда день придет. Зорче глядите.

Слушайте гул, идущий из тюрем.

Он ждет, когда его день придет, — его час,

его минута, его секунда, его миг!

Когда нанесенный удар будет смертельным,

а пуля ударит так метко, что все социал-фашист-доктора,

склонившись над телом жертвы,

сколько б ни щупали рану под тонким сплетеньем кружев,

сколько б ни слушали стук уже полусгнившего сердца, —

нет! не найдут исцеляющих средств!

Руки восставших поставят и их лицом к стене!

Огонь по Леону Блюму!

Огонь по Фроссару, Бонкуру, Деа!