Превращения любви

Особенно страдала я оттого, что Филипп интересовался одновременно таким множеством самых различных женщин. Мне казалось, что я легче примирилась бы с исключительной непреодолимой страстью. Конечно, это было бы ужасно и гораздо опаснее для моей семейной жизни, но по крайней мере боль была бы достойна моей великой любви. Что было тяжелее всего, так это видеть моего героя придающим такое значение всем этим существам, может быть и очень милым, но на мой взгляд довольно посредственным.

Как-то я решилась сказать ему:

— Филипп, милый, я никак не могу понять тебя. Какое удовольствие ты находишь во встречах с маленькой Ивонной Прево? Она не твоя любовница, — ты так сказал мне и я тебе верю, — но, в таком случае, что за интерес она для тебя представляет? Ты находишь ее умной? Мне лично страшно скучно с ней.

— Ивонна? О нет, она совсем не скучная. Только надо заставить ее говорить о том, что она знает. Она дочь моряка и жена моряка, она очень хорошо знает суда, море. Прошлую весну я провел несколько дней с ней и с ее мужем на юге. Мы купались и плавали по морю под парусами. Это было очень славно… И потом она веселая, она хорошо сложена, на нее приятно смотреть. Чего ты еще хочешь?

— Для тебя? О, гораздо большего… Пойми же, милый. Я нахожу, что ты достоин самых замечательных женщин, и вижу тебя постоянно с такими незначительными созданиями. Они очень красивы, конечно, но так банальны…

— Как ты строга и несправедлива! Елена и Франсуаза, например, очень интересные женщины. И потом они мои старые друзья. Перед войной, когда я был болен, Елена была прямо изумительна. Она приходила ухаживать за мной, она, может быть, спасла мне жизнь… Ты странная женщина, Изабелла! Чего ты от меня хочешь? Чтобы я перессорился со всеми и остался с тобой вдвоем? Но я начну скучать через два дня… да и ты тоже.

— Ну нет, только не я! Я согласна, чтобы меня заперли с тобой хоть в тюрьму до конца моих дней. Вот ты — другое дело, ты бы этого не вынес.

— Но и ты тоже, бедная Изабелла. Тебе этого хочется, потому что этого нет. Если бы я заставил тебя вести такой образ жизни, ты пришла бы в ужас.

— Попробуй, родной, увидишь. Слушай, скоро Рождество, поедем куда-нибудь вместе, одни. Это доставит мне такое удовольствие. Ведь ты знаешь, что у меня не было свадебного путешествия.

— С величайшей радостью, моя милая. Куда ты хочешь поехать?

— О, я! Мне совершенно безразлично! Куда угодно, лишь бы ты был со мной.

Было решено, что мы проведем несколько дней в горах, и я тотчас же написала в Сен-Морис, чтобы за нами оставили две комнаты.

Одна мысль об этом путешествии наполняла меня счастьем. Но Филипп оставался мрачным.

В своей тетради он писал:

«С печальной и иронической усмешкой я должен отметить, что число комбинаций в отношениях между двумя человеческими существами не очень-то обширно. В этой комедии любви мы играем по очереди роль более любимого и менее любимого. Тогда все реплики только меняют актера, но остаются прежними. На этот раз я вынужден, после длинного дня, проведенного вне дома, объяснять со всеми подробностями, где я был и что я делал, час за часом. Изабелла делает над собой усилия, чтобы не ревновать, но я слишком хорошо знаю эту болезнь, чтобы ошибиться в диагнозе. Бедная Изабелла! Я жалею ее и ничем не могу помочь ей. Думая о себе, о своей полнейшей невинности перед ней, об эмоциональной пустоте моих заполненных трудом минут, которые ей кажутся такими загадочными, я невольно вспоминаю Одиль. Чего бы я не дал когда-то, чтобы Одиль придавала такую цену моим поступкам! Но увы! Если я хотел этого, так не потому ли именно, что она не придавала им никакой цены!

Чем больше мы живем с Изабеллой, тем яснее я вижу, насколько мы с ней расходимся во вкусах. Случается иногда вечером, что я предлагаю ей пройтись, зайти в новое кафе, в кино, в мюзик-холл. Она соглашается, но с таким печальным лицом, что мне заранее становится скучно.

— Если тебе не хочется, не пойдем. Останемся дома.

— Если тебе все равно, — говорит она с облегчением, — я предпочитаю, конечно, остаться дома.

Когда мы идем куда-нибудь вместе с моими друзьями, отсутствие всякого интереса и увлечения с ее стороны положительно замораживает меня. Мне кажется всегда, что я чем-то провинился перед ней.

— Как странно, — говорю я ей, — ты совершенно не умеешь развлекаться, совершенно неспособна вкусить радость от одного часа веселья.

— Я считаю все это лишним, — отвечает она. — Мне всегда кажется, что я даром теряю время, если знаю, что дома у меня лежат хорошие книги или ждет какая-нибудь работа. Но если тебе интересно, я готова пойти.

— Нет, — говорю я с легкой досадой, — мне неинтересно».

И несколькими месяцами позже я нахожу следующее: