Превращения любви

Около одиннадцати часов я отправлялась в парк. Я очень любила сопровождать мою свекровь в город-сад, устроенный ею в память покойного мужа на склонах близлежащих холмов. Это была группа чистеньких, очень гигиеничных домиков, которые Филипп находил некрасивыми, но которые были очень комфортабельны и удобны. Г-жа Марсена поместила в центре этой деревни целый ряд общественных учреждений, которые меня интересовали. Она показала мне школу домоводства, больницу, ясли. Я помогала ей. Опыт, приобретенный на войне, теперь пригодился мне. Впрочем, я всегда имела склонность к организации и к порядку.

Бывать с Филиппом на заводе также доставляло мне большое удовольствие. Через несколько дней я вошла в курс его работы. Это занимало меня; я любила садиться в кресло против него в конторе, заваленной грудами бумаги всех цветов, читать письма от столичных газетных и книжных издателей, слушать разговоры с рабочими. Иногда, если в конторе никого не было, я садилась к Филиппу на колени, и он целовал меня, поглядывая украдкой на дверь. Я с радостью замечала, что он почти постоянно испытывал влечение к моему телу. Стоило мне оказаться поблизости от него, как он обнимал меня за плечи, за талию, я обнаруживала неожиданно для себя, что подлинным Филиппом был Филипп-любовник, и столь же неожиданно открывала в себе самой сладостную чувственность, о которой раньше не подозревала и которая ярко окрашивала теперь всю мою жизнь.

Мне было хорошо в этом немного диком Лимузэне, который казался мне насыщенным Филиппом. Единственное место, которого я избегала, была обсерватория в парке, куда, как я знала, он приходил с Денизой Обри, а потом с Одиль. Я начинала испытывать там какую-то странную, посмертную ревность. Иногда мне хотелось все знать. Я расспрашивала Филиппа об Одиль с грубой, почти жестокой настойчивостью. Но такие настроения мимолетны. Единственное, что меня тревожило, это боязнь обнаружить, что Филипп не был счастлив в той же мере, как я. Он любил меня, в этом я не могла сомневаться, но он не испытывал, подобно мне, чувства бесконечной благодарности и радостного изумления перед этой новой жизнью.

— Филипп, — говорила я ему иногда, — мне хочется кричать от счастья.

— Боже мой, какая ты еще молоденькая! — отвечал он.

VII

В начале ноября мы вернулись в Париж. Я сказала Филиппу, что хотела бы поселиться в квартире, которую занимала раньше в особняке моих родителей.

— Это удобно во всех отношениях. За квартиру не надо платить, она обставлена, она достаточно велика для нас двоих, и мои родители не могут стеснить нас, потому что они живут в Париже всего несколько недель в году. Если когда-нибудь они вернутся во Францию и поселятся на улице Ампер, мы всегда успеем подыскать что-нибудь другое.

Филипп отказался.

— Ты бываешь иногда странная, Изабелла, — сказал он. — Я не мог бы жить в этом доме; он некрасив, он плохо отделан, на потолках и на стенах налеплены какие-то невероятные гипсовые украшения. Твои родители никогда не позволят нам переделать его. Нет, уверяю тебя, это было бы большой ошибкой… У себя дома я чувствовал бы себя неприятно.

— Даже со мной, Филипп? Ты не находишь, что в жизни всего важнее люди, а не обстановка?

— Да, конечно, можно всегда говорить такие трогательные вещи и они будут звучать, как нечто очень верное и справедливое… Но мы с тобой погибнем, если ты станешь проявлять эту поверхностную сентиментальность… Если ты говоришь мне «даже со мной», то я должен ответить: «ну конечно, нет, дорогая», только это будет неправда; я знаю хорошо, что мне никогда не будет приятно жить в этом доме.

Я уступила, но захотела тогда перевезти свою обстановку, подаренную мне родителями, в новую квартиру, которую снял Филипп.

— Бедная моя Изабелла, — сказал Филипп, — ну стоит ли сохранять что-нибудь из твоей обстановки?.. Может быть, несколько белых стульев из ванной комнаты, кухонный стол да бельевые шкафы, если они тебе нужны. Все остальное ужасно.

Я была в отчаянии. Я знала отлично, что вся эта мебель не очень красива, но я видела ее всю жизнь, и она нисколько не казалась мне ужасной. Напротив, я чувствовала себя очень уютно среди всех этих вещей, а главное, мне казалось просто безумием покупать новые. Я знала, что моя мать по возвращении будет страшно возмущена и что в глубине души я буду вполне с ней согласна.

— Так что же мы будем делать со всей этой мебелью, Филипп?

— Надо продать ее, моя милая.

— Ты знаешь, что за нее дадут гроши. Когда хочешь избавиться от чего-нибудь, все начинают думать, что это ничего не стоит.

— Конечно, ты права. Но ей действительно грош цена. Эта столовая — подделка под стиль Генриха Второго… Удивительно, Изабелла, что ты так привязана к этим уродливым вещам, которые даже не сама выбирала.

— Да, может быть, я и ошибаюсь, Филипп, делай как знаешь.

Подобные маленькие сцены повторялись у нас так часто по поводу самых незначительных мелочей, что в конце концов я перестала огорчаться и даже подсмеивалась над ними. Но в красной тетради Филиппа я нахожу следующую запись: