Преступление графа Невиля. Рике с Хохолком

Люди смотрели на нее, чувствуя себя неловко, недоумевая, при чем тут это, и не понимая, почему перспектива затопления Венеции так веселит графиню. Оратор сетовал, теряя нить своей мысли. Александра же, воспользовавшись этим, меняла тему.

Ничто не казалось ей трагичным. Для нее существовали разговоры двух сортов – скучные и все остальные. Жесточайшие катастрофы, сообщения о неотвратимых бедах нагоняли на нее тоску.

Дети, все трое, так хорошо научились различать на прекрасном лице матери признаки скуки, что сами прерывали докучные речи неизменным «Венеция тонет!».

Гость тогда обращал встревоженный взгляд к Александре, а та говорила:

– Не знаю, что это с ними. Отрочество – загадочный возраст. А как поживают ваши дети, дорогой месье?

Когда семейные финансы начали иссякать, Анри открылся супруге. Она приняла это к сведению и пошла на колоссальные сокращения бюджета без тени жалобы. Они продали брюссельскую квартиру и «астон-мартин» графини, но та, казалось, даже не заметила этих перемен.

В начале 2014 года Невиль объявил, что, несмотря на все усилия, придется продать замок: положение стало непоправимым. Он начал элегическую речь, посмев открыть безмерность своего горя. Жена перебила его:

– Венеция тонет!

– Но… разве тебе не горько потерять Плювье?

– А кто тебе сказал, что меня не печалит и тот факт, что Венеция тонет?

«Я знал, что 2014 год будет ужасным, но не представлял, до какой степени», – подумал Анри, когда Серьёза покинула его кабинет. Обычно в случае трудных проблем он советовался с супругой. На сей раз он не мог этого сделать. Девушка представила ему свое убийство до такой степени неизбежным, что он заявил сам себе:

– Венеция тонет!

В его устах эти слова не прозвучали с тем дерзким комизмом, с каким произносила их Александра.

Как запретить себе об этом думать? Анри вспомнил, как после смерти Луизы, когда он плакал не переставая целый месяц, Окассен приказал ему прекратить.

– Я не могу, – ответил мальчик сквозь слезы.

– Я запрещаю тебе о ней думать! Ясно? – грозно прогремел Окассен.

Тогда родительский авторитет справился с его слабостью. В шестьдесят восемь лет Анри порылся в памяти в поисках голоса отца, чтобы запретить себе думать об убийстве, которое готовился совершить. Это подействовало немедленно.

Сила табу оказалась столь абсолютной, что старый запрет тотчас пал: Невиль подумал о смерти Луизы, и его охватило отчаяние, которому он не мог предаться без малого шестьдесят лет. Он дал волю слезам и выплакался всласть. «Я и не знал, что во мне столько слез», – подумалось ему.

Сквозь рыдания он не мог не прозреть сходство ситуаций: Окассен, конечно, не убил Луизу, но нельзя было отрицать, что он не повел себя как отец, пытающийся спасти свое дитя. Врач приходил к Луизе только один раз и сказал, что девочке необходимо срочно сменить климат:

– Без солнца, без тепла малышка не выздоровеет.

Эти слова так и остались пустым звуком. У Окассена не было средств отправить дочь на юг. О том, чтобы продать замок и оплатить ее лечение, не могло быть и речи. Анри спросил себя, приходила ли такая мысль хоть на миг в голову отцу. «Вряд ли, – заключил он. – Для Окассена это было из разряда невозможного».

Теперь он сам оказался в таком же тупике. С той лишь разницей, что сознание отца дилемма даже не затронула: «Счастливец, вы и не знали, что стали убийцей любимой дочери! А ваша среда закрыла глаза на вашу низость, вас хотели знать и принимали, и ваше имя по сей день внушает уважение!»

Анри запретил себе продолжать сравнение, думая об ожидавшей его мрачной участи, и в его памяти всплыло лицо Луизы на смертном одре. Его вдруг поразила очевидность, которой он до сих пор не замечал: Серьёза в семнадцать лет как две капли воды походила на Луизу в гробу.

При жизни Луиза была куда красивее Серьёзы. Смерть заострила ее черты в жестком и лишенном прелести выражении. «Так выглядит Серьёза с двенадцати лет», – подумал он.

Он попытался вспомнить Серьёзу ребенком: девочка не блистала красотой, но искрилась жизнью. Луиза тоже была такой. Красота пришла к тринадцати годам, примерно в том возрасте, в котором Серьёза погасла. Решительно, между двумя девочками существовала любопытная связь.

«А я – я дважды потеряю девушку, которую люблю, в первый раз свидетелем драмы, во второй – виновником».

В эту минуту заухала сова. Мать всегда говорила ему: «Если кричит сова, значит твоя мысль верна». «Далеко же я продвинулся, – подумал он. – Виновник? Я еще не виновен. Или уже. В какой момент это случилось? Вправду ли я искушал судьбу, назвав детей Орестом и Электрой?»

Он попытался мысленно восстановить то, что Серьёза рассказала ему о своих двенадцати годах. «Я ничего не понял, – заключил он. – Она, впрочем, этого и хотела, сама призналась. Эта малышка из меня веревки вьет».

Следующей ночью, в три часа, Анри по-прежнему не спал.

«Как я ни запрещаю себе об этом думать, что-то во мне все равно думает. Выдержу ли я три бессонные ночи подряд?»