Прелести Лиры (сборник)

– А ты позвони. Валентина, я думаю, тебе врать не станет. Она тебя слишком уважает. Ты ведь у нее оставил рукопись поэмы? Серов звонил от нее. Он в полном восторге, уже успел прочитать.

– Я ночь провел у Валентины, – сказал Бархатков.

– Я знаю, – ответила Эвелена, вытирая руки.

– Ну, и?

– Это я должна у тебя спросить: ну, и? Понравилось?

– Не хуже, чем с тобой.

– Серов говорит, что я лучше. У Валентины грудь слишком большая.

– Шлюха, – сказал Бархатков безо всякого выражения. – Ты просто шлюха.

– Ты имеешь в виду, что я продажная женщина? Вряд ли. Думаю, ты ошибаешься. Серов предлагал мне содержание, я отказалась.

– Почему, интересно, отказалась?

– Потому что я не шлюха. Я когда-то любила его, потом тебя. А сейчас, кажется, даже себя любить сил нет… Со вчерашнего дня. Ты сам толкнул меня к нему в постель, это ты развел всю эту грязь…

– Я ненавижу таких, как Серов.

– Он издал все твои книжки – только потому, что я была твоей невестой. Если не посвятишь ему поэму, твои гениальные строчки так и не увидят свет. Никогда.

– Ты хочешь сказать, что если бы не ты, если бы не твоя связь с Серовым, мои книги не были бы изданы?

– Можешь в этом не сомневаться.

– Но ведь ты же сама говорила, что ему нравились мои стихи!

– Да, нравились. Но он никогда бы их не издал. Этот человек пальцем не шевельнет из любви к поэзии. В каком-то смысле Федор и в самом деле черный. Миром правят деньги. Капитал. То есть грубая сила.

– Нет, – сказал Бархатков. – Миром правят не деньги.

– А что же?

Он хотел сказать «поэзия», имея в виду то, что про себя называл альянсом с «милой лирой». Но почему-то не произнес этого. Неожиданно для самого себя он сказал с подозрительной твердостью в голосе:

– Я посвящу свою поэму Есенину. Сергею Есенину.

Эвелина пожала плечом и сказала:

– Спокойной ночи.

Бархатков на некоторое время застыл в позе «голова опущена, руки, согнутые в локтях и запястьях, ломаными линиями безвольно скатились вниз», потом медленно поднялся со стула, подошел к закрытым дверям спальни и ногой распахнул дверь. Эвелина раздевалась, стоя спиной к нему. Он спросил:

– Зачем же ты вышла за меня замуж?

– Потому что я беременна. Хочешь со мной развестись – пожалуйста. Но только завтра. Сегодня я хочу спать. Мне необходимо несколько часов покоя. Это будут самые светлые часы нашего супружества.

Бархатков зачем-то бережно прикрыл дверь. Потом опять открыл ее и спросил, стараясь не выглядеть глупее, чем того требовала ситуация:

– От кого ты беременна?

– Не знаю. Мне все равно. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказал Бархатков и плотно, до упора притянул к себе дверь светлого дерева, то ли отгораживаясь от безнадежно больной, то ли оберегая других от смертельной болезни, которой был инфицирован сам.

Не исключено, что ему хотелось отгородиться от самого себя.

5

Этим вечером полная луна была похожа на толстую тяжеловесную золотую монету небывалой чеканки, которую какой-то всесильный чародей подвесил на краю темно-синего неба. Зачем? Чтобы привлечь внимание Бархаткова, чтобы подразнить его.

Радовало то, что его, как и Есенина, волновала луна. Осторожно, радостными иголочками покалывало и тревожило предчувствие того состояния, которое, возможно, снизойдет на него сегодня; возможно, уже сейчас. Тьфу, тьфу, тьфу (через левое плечо). Никто ему не хозяин, оно само выбирает время и место. То, что именно сейчас, в эту дурацкую минуту, он, Бархатков, может оказаться в эпицентре ядерного поэтического пекла, словно служило подтверждением его вселенской правоты. Если его не обносят этим , если ему даруют это – значит, всё прощают, всё-всё. Эта ядерная печь все спишет, в ней все выгорит до хилой золы и обновится, не останется ни унижения, ни бессмысленной злобы к людишкам, ни корявой ярости на себя, ничего не останется. Только мирный светлый пепел. А под ним – чеканные письмена, визитная карточка вашего кумира.

Накатывало молитвенное состояние, он страшился сделать хоть один неверный жест, боялся черной ассоциации, которая могла спугнуть это …

Но, кажется, приближался его звездный час. Странным образом беспредметные ненависть и раздражение, сгущенные в тучи, заиграли синим поэтическим свечением и стали переплавляться в нечто предшествующее гармонии. То ли звонкий гул, то ли глухой звон что-то уже предвещали; хаос уже не пугал; пробивающиеся змейки молний ласково жалили какую-то нежную плоть.

И вдруг – даже не ливень хлынул, а объял смысловой тайфун, сорвавшийся с чувственных небес, в котором Бархатков ориентировался необычайно цепко и смело. Он знал, что от него требуется в следующую секунду, что следует немедленно записать, а от чего – изящно увернуться; ложные сюжетцы и пустопорожние ассоциации роились рядом мохнатым сгустком, который помогал начищать, вылизывать до блеска плотные ряды строк, строф, колонн…

Тучи бледнели и бледнели, обессиленно истаивали, мощь и энергия стихий ослабевали с каждой минутой. Наконец, перо споткнулось о поставленную точку и замерло в ватных пальцах. Вдруг стало ясно, что поставлена окончательная точка. Все. Пепел. «Агорафобия» завершена.