Прелести Лиры (сборник)

– Мы же с вами, кажется, все уже обсудили, сударь, – сухо процедил Бронислав Леопольдович, загораживая проем двери.

– Здесь ровно семьдесят три тысячи. Долларов, – вежливо ответил Герман, протягивая нелюбезному хозяину квартиры темный пластиковый пакет. Германа впустили.

– Откуда у вас такие деньги?

– Каждый влюбленный немного преступник. Он готов почти на все ради любви. Даже на то, чтобы достать деньги. Правда, все зависит от того, зачем ему нужны деньги.

– Где вы живете, преступник?

– Во Вселенной.

– Где, простите?

– На улице Слободской, разумеется. Слобода – это такое место, где раньше селились ремесленники, на краю города. Сейчас это место уже в черте города, однако все равно считается спальным районом. Далековато от центра.

– Вы решили купить меня? Купить Еву? Купить любовь? А, банкир? Давайте начистоту, как бизнесмен бизнесмену. Мне начинает нравиться ваш подход. Все на свете имеет свою цену, и вы, если я вас правильно понимаю, готовы не постоять за ценой. Или вы все еще считаете, что есть в мире нечто бесценное? Что вы можете предложить мне из бесценного?

– Вселенной вам маловато?

– Вселенная – это мизер, – покривил губы Леопольд Брониславович.

– Хорошо. Сколько, по-вашему, стоит диалектика?

Его визави аристократично повел плечиком: мол, такой ерундой отроду не интересовался и тебе не советую.

– Хорошо. А сколько, по-вашему, стоит любовь? Ответ прост, но не торопитесь с ответом. Любовь бесценна, вот в чем дело. Но можно подумать, что она, как и диалектика, бесплатна, она ничего не стоит, потому что очень доступна, каждому по карману. Заплатил – и пользуйся. Напомню вам афоризм импотентов: «Чтобы не платить, русские придумали любовь». Очень легко спутать бесценное с бесплатным. Расплачиваться будешь всю жизнь.

– Ты решил доказать мне, что деньги ничего не стоят?

– Нет, я решил доказать вам, что вы не уходите к своей любимой девушке не из-за денег. Вы не верите себе, не верите ей, вы боитесь. Если дело только в деньгах – вот, берите. Об этом никто и никогда не узнает. А если дело не в деньгах, тогда не мешайте мне. Это честная сделка.

– Вы предлагаете мне грязную сделку. А если я расскажу об этом Еве?

– Мне нечего скрывать и нечего бояться. Я не ее покупаю. Это плата за то, чтобы вы со своими иллюзиями и невежеством не лезли в нашу жизнь.

– Я лезу? Нет, это ты лезешь в рай со своим простатитом. Или у тебя его нет? А? Может, ты Кощей Бессмертный? А? Смерть в игле, игла в яйце, яйцо в зайце, заяц в утке… А?

– У меня есть простатит. Так же, как и у вас, папенька. Но у меня эта печальная болезнь в начальной стадии. Ничего страшного. И я чувствую, что все мои болячки заживут. Здоровый дух лечит захворавшее тело. А вот ты, бизнесмен, ты не можешь быть счастлив. Ты не можешь любить. И тебя никто не полюбит. И твой простатит будет прогрессировать.

Титов сказал это из-за отчаяния. Не стоило этого говорить. Такие вещи вообще не стоит проговаривать. Богатые люди или люди, поклоняющиеся богатству, ничего не желают слышать о бессилии денег. Это глубоко личное, интимное, интимнее простатита. Они воспринимают это как жестокую обиду и не прощают ее никому и никогда. Все что угодно – только не это. И ведь знал же Титов все это. Может, потому и сказал?

Ответ был мгновенным:

– Моя дочь венчается завтра.

– Не-е-т!

– Да. Я объясню вам обоим, что такое бесценная любовь.

15

«Я украду ее, просто украду! И мы укроемся в нашей вселенной. В домике в деревне. Я буду писать свои картины (прежде всего напишу Венеру: я уже вижу, на какую сложную палитру раскладывается ее обманчиво простой, грустный, зеленоватый свет), а Ева…»

Так думал Герман Титов.

Ах, да, чуть не забыл. Поскольку наш герой жил в обществе, а каждому человеку, существу социальному, известно с младых ногтей: жить в обществе и быть свободным от общества невозможно, то он должен был, просто обязан был, где-нибудь работать на благо общества. В противном случае человек становится тунеядцем, асоциальным элементом.

И он работал. Где?

Видите ли, Герман Титов получил ни к чему не обязывающее педагогическое образование, а поскольку умный человек не может «работать педагогом», то он пытался промышлять журналистским хлебом; но поскольку порядочный человек не может «работать журналистом», то Герман решил пойти путем всех идеалистов: он решил найти свое призвание, то есть рискнул развести понятия «благо общества» и «личные потребности». В конце концов, он стал писать картины, но картины необычные: он стал писать космос. Одно дело увидеть Марс с Земли, и совсем иное – представить, как он выглядит с околоземной космической орбиты. Представили? Попробуйте вообразить себе голубое и сиреневое свечение Земли из разных точек космоса или посмотрите на Млечный путь из созвездия Кассиопеи. Попробовали? Что, не очень?

А теперь вдумайтесь: оказалось, что представления Титова о космосе практически совпадали с тем, что удалось увидеть космонавтам. Это были как бы пророческие картины. Буйство красок, немыслимые цветовые вихри выдумать невозможно, если хотя бы однажды не видел этого собственными глазами. Титову это удавалось: он писал «вслепую», однако выглядело это так, словно он наблюдал эти, с позволения сказать, пейзажи каждый день. У него был странный и какой-то бесполезный дар: чувствовать космос в красках. Он менял в своем воображении время и пространство – и с новой точки отсчета космическая панорама играла совершенно иными красками.

К художнику стали относиться с большим уважением. Его картины стали брать в космос, чтобы сверять с тем, неземным впечатлением. Впечатление было неизменным: фурор, почти шок. Как можно было направлять свою фантазию в русло, не поддающееся никакому прогнозированию, было непонятно. Он ведь ничего не просчитывал, он просто переносил на холст свои ощущения. И никогда не ошибался; при этом никогда не врал. Среди космонавтов он стал человеком достаточно известным, в каком-то смысле своим. Легендарным.

Сначала он писал только то, что видно с Земли любому любопытному. Затем его все больше стали привлекать такие объекты и сюжеты, которые невозможно было проверить эмпирически. Возьмем, например, серию картин «Рождение Вселенной»; оранжево-синие метастазы какого-то плотного вещества, скрученного спиралью воронок, завораживали, и хотелось думать, что художник и здесь угадал нечто существенное. Зрительный образ рождающейся вселенной поражал не масштабами или экзотикой надмирных катаклизмов, а своеобразной гармонией. Одна из картин этой серии так и называлась: «Гармония – мое второе имя». То, что рождалось так красиво, не могло нести в себе скрытую угрозу или зашифрованную катастрофу. Серия картин «Гибель звезды», кстати, подспудной тягой к гармонии напоминала «Рождение Вселенной». Даже нашумевшая «Черная дыра» поражала присутствием чего-то несомненно человеческого. Титов сдержанно поэтизировал и очеловечивал то, что поэтизации, казалось бы, в принципе не поддается. Астрономы, наблюдающие галактику в громадные телескопы, не только не опровергали простые и элегантные версии Титова, но, скорее, подтверждали их.

Возможно, самыми одиозными его картинами были «Пространство» и «Время». Он воплотил бесплотное, нематериальное, не имеющее физических параметров. И все «это», несуществующее, основанное, однако же, на законах гармонии, стало излучать несомненный поэтический свет. Ученые мужи и здесь не торопились с критикой и опровержениями. Что-то в этом было от реальности, что-то Герман зарифмовал, опираясь на свою интуицию. Но вот что? Точка зрения, представленная художником, впечатляла степенью объективности. Это не было нечто «глазами всемогущего Господа Бога» (хотя богословы охотно рекомендовали его картины в качестве своеобразных иллюстраций к Библии) или видениями ошеломленного и сбитого с толку человечка, затерявшегося в космической пустыне; это было покорение Пространства и господство над Временем, осуществленные в формах, делающих честь Человеку. Человек, органическая составляющая Великой Природы, не мог быть царем, разве что самозванным царьком-клоуном; но он несомненно и величественно выделялся из немой органики Вселенной. Какое-то пронзительное чувство меры и вселенской гармонии демонстрировал Титов; Вселенная становилась частью нашей жизни, местом нашего обитания.

Ничего другого писать Титов просто не умел, поэтому и не считал себя художником в точном и привычном значении этого слова. Дара вдохновенного рисования он был лишен начисто: линии у него получались по-детски корявыми, из них уходила энергия и уверенность. Здесь он был беспомощен. «Космический художник» – это его вполне устраивало. Вроде бы, художник, мыслит цветом, а с другой стороны – без претензий.

Его картины, побывавшие в космосе, стали приобретать музеи и частные коллекционеры. Имя и фамилия художника, разумеется, очень помогали: в том, что Герман Титов, не имеющий отношения ко всемирно известному космонавту, стал писать космос, было тоже нечто пророческое. Слышали Герман Титов, а думали так: «От судьбы не уйдешь». Это был тот редкий случай, когда незримая воля Провидения убедительно обнаруживала себя в судьбе простого смертного. А люди обожают сомнительные доказательства существования Провидения.

Так или иначе космические картины Германа Титова стали продаваться, обеспечивая автору небольшой, но стабильный доход, – что является мечтой любого художника, озабоченного своим призванием более, нежели успехом. Он мог позволить себе купить дом в деревне.

Жизнь в деревне действительно напоминала существование в особой вселенной. Краски, запахи, ощущения здесь вытесняли и подавляли мысль. Здесь можно было раствориться в природе, если тебе это зачем-то было нужно.

Нынешний июль отличался редкостным, лютым пеклом. К вечеру вылинявшее, выгоревшее от угольного жара, потерявшее краски небо изнывало от зноя. Но едва только раскаленное малиновое солнце погружалось за расплавленную линию горизонта, как в небе проступала свежая прохладная голубизна, и оно утомленно прикрывалось легкими перистыми облачками, напоминавшими веера или опахала.

Что было самым красивым на Земле?

Небо. Титов стоял, скрестив на груди руки, и не отрываясь смотрел ввысь. Тучка на небе была похожа на крест или на самолетик. Нет, скорее, она напоминала человека, раскинувшего руки, да, именно человека, почему он сначала подумал о кресте – непонятно. И в какие-то считанные секунды – пять толчков пульса, не больше – крест-человек превратился в галочку, которой легко изображать чаек, а потом и вообще в жалкое бесформенное пятно, которое, в конце концов, бесследно истаяло. А прошло всего-то несколько секунд. Да, незавидная судьба была у этой тучки. Теперь голубое пространство было несколько иным…

Внезапно, на следующий день, пришла прохлада, прошел дождь. Должно было стать легче, стало почему-то тяжелее. Воздух был промыт до выпуклой чистоты. Пахло свежестью – именно пахло то, у чего не было отчетливого запаха. Чистоту и свежесть явно небесного происхождения, казалось, можно было если не потрогать руками, то ощутить всем существом. Оранжевый шар солнца строго и неумолимо приближался к четкой черте горизонта. На противоположном конце неба уже дежурила полная луна, пока еще бледная, но с каждой минутой набирающая сочную жизнеспособную желтизну.

Взаимоотношения светил нельзя было назвать поединком, однако в нем не было ничего похожего на дружбу. Бесстрастное противостояние. Каждый сам за себя, отдельно от другого. И вместе с тем они вписывались в общую панораму, более того – создавали ее. Вот она, цена дутой независимости… Диалектика.

Бесстрастность и неумолимость – стиль вечности и объективности, поэтому над солнцем и луной в этот час невозможно было насмехаться. Они требовали уважения и преклонения; точнее, они поставили себя так, что уместным было отношение из палитры величественного, всякое ерничество компрометировало само себя. И всякий уважающий себя, чуткий к стилю человек с почтением преклонялся…

Скажите после этого, что мы не подражаем природе.

Молоденькие стрелки травы увенчаны были капельками, которые зажигались оранжевыми огоньками. Луг вспыхнул и медленно погас. Солнце исчезло. Вот оно, течение времени, когда ничего не происходит, но становится ясно, что время течет быстро и неумолимо. Титов глубоко вздохнул и, кажется, ощутил сочувственное дыхание вечера.

От Евы звонков не было, хотя Герман не расставался с телефоном ни на секунду.

На следующий день он собрался и уехал в Минск. (Разве я не сказал, что действие происходит в Минске? В Минске, в Минске! Где же еще могут происходить вселенской значимости события, не замечаемые окружающими?)

16

Герман Титов к ужасу своему стал чувствовать, что его любовь как бы неожиданно и немотивированно стала переползать в какую-то хныкающую стадию. Его чувство давно уже превратилось в живое существо и капризно развивалось согласно собственной логике. И нельзя было показывать ему свою слабость, иначе – пропал…

Все дело в том, что безнадега, к которой он, казалось бы, не имел никакого отношения (он сделал все, что мог, оставалось разве что убить кого-нибудь; но это было уже слишком), заставляла, тем не менее, чувствовать свою несуществующую вину. Или все же существующую? Ведь счастья нет, есть ржавая безнадега. Следовательно, клиент не прав, не так ли?

Вот в этом месте вновь хотелось набить морду тому рылу, которое высовывалось с этими бестактными вопросами. А это было проявление слабости, причем в самом скверном, неприглядном виде. Слабости как таковой. Герой у себя же на глазах превращался в гадкого мальчишку.

Герман испытывал сложные, смешанные чувства, среди которых отчетливо улавливался горьковато-приятный, отдающий миндалем, привкус обиды за себя и желание оправдать ее (здесь во вкусовую гамму отчетливо вливался аромат карамели). При этом трудно было решить, относится ли обида к ней или же все следует списать на ситуацию. У меня ситуация – бес в ребро; у нее – естественный перебор женихами в поисках подходящей кандидатуры. И у нее, и у меня – возрастное. Ничего личного. Не один – так другой, не одна – так другая. Обыкновенная в своей пошлости история, отражающая порядок вещей. Солнце встало, солнце зашло. Это неотменимо.

А любовь? Где же вечная любовь, устанавливающая свои ненормальные порядки, черт бы ее побрал? От горького вяжущего вкуса миндаля слегка мутило, и казалось, что жизнь состоит из тупиков; когда дело доходило до гибельного равнодушия, в этот момент Герман отчетливо различал лепет «милый», – и аромат карамели вновь волновал сердце.

Ее чувство напоминало Герману полноводную реку, которая, казалось, неотвратимо текла по руслу. Природа. Жизнь и судьба. Все по закону. Но вот грамотные, но варварски озабоченные инженеры совершили целенаправленный взрыв – и в одночасье поменяли русло. Те же воды с той же неторопливостью и неотвратимостью текут уже по-иному руслу, уверенно демонстрируя те же законы природы, жизни и судьбы.

Если не пошлость, то обыкновенность и обыденность происходящего коробили до глубины души. Ведь все казалось таким необыкновенным, сказочно прекрасным. Пусть сказочно несбыточным, но прекрасным. Реки не меняют своих направлений, если они реки.

Надо было найти случай увидеть Еву: без этого жить дальше было невозможно.

И Герман Титов, художник по призванию, стал проводить часы в скверике напротив ее дома. Само ожидание неизвестно чего приятно волновало, доставляло бодрящую печаль, и опять становилось неясно, стоит ли уважать себя за это ожидание или оно достойно презрения?..

Он увидел ее издалека, идущую под руку с женихом. Дождался, пока она повернет голову в профиль. Так и есть: она улыбалась. Ева Зуб улыбалась. Об этом можно было догадаться, даже не видя ее лица.