Прелесть

— Невозможно, — согласился Джошуа.

— Но зато мы выяснили, где живут коббли.

— Да, — сказал Джошуа, — мы выяснили, где живут коббли. И у нас есть шанс до них добраться. Теперь мы знаем верный путь.

Один путь свободен, другой — перекрыт. Впрочем, не так — другого пути не существует. Потому что не существовало прошлого, никогда и никакого. Для прошлого нет места.

Там, где должно храниться прошлое, находится другой мир.

Это вроде того, как две собаки идут друг за другом. Одна делает шаг, другая в ее след ставит лапу.

Это вроде того, как бесконечное множество шариков катится по желобу подшипника — соприкасаясь, но едва-едва.

Это вроде того, как передвигаются бесчисленные звенья цепи по шестерне с миллиардом миллиардов зубцов.

— Опаздываем, — глянул на часы Икебод. — Пора идти на день рождения к Дженкинсу.

Джошуа снова встряхнулся.

— Да, Икебод, надо пойти. Очень уж важная дата для Дженкинса. Шутка ли — семь тысяч лет.

— У меня все готово, — гордо сообщил робот. — Утром я почистился и надраился, а вот тебя надо расчесать. Сплошные колтуны.

— Семь тысяч лет, — задумчиво проговорил Джошуа. — Не хотел бы я прожить так долго.

Семь тысяч лет — и семь тысяч миров, идущих по следам друг друга. А может, даже больше. По миру в день. Триста шестьдесят пять умножить на семь тысяч. А если мир в минуту? Или даже в секунду? Секунда — мера немалая, ее достаточно, чтобы разделить два мира и чтобы вместить их в себя. Триста шестьдесят пять на семь тысяч на двадцать четыре на шестьдесят на шестьдесят…

Секунда — мера окончательная. Потому что прошлого не существует. Некуда возвращаться. Негде проверить то, о чем поведал Дженкинс. Что тут правда, а что — мороки изветшавшей за семь тысячелетий памяти? Нет никакой возможности разобраться в смутных легендах об усадьбе и клане Вебстеров, об угнездившимся среди гор далеко за морем непроницаемом куполе небытия.

Икебод подошел со щеткой и расческой, и Джошуа в страхе попятился.

— Да ладно тебе, — сказал робот. — Больно не будет.

— В прошлый раз ты меня чуть заживо не освежевал, — упрекнул пес. — Поаккуратней с колтунами.

Пришел волк, надеясь на внеурочный перекус, но ему ничего не принесли, а он был слишком вежлив, чтобы просить. Теперь он сидел, аккуратно обвив хвостом ноги, и смотрел, как Питер обрабатывает ножом ровный побег.

С нависавшей над Питером ветки ему на плечо спрыгнула белка.

— Что это у тебя? — спросил Пухляк.

— Метательный прутик, — ответил Питер.

— Метать можно любой прут, — проговорил волк. — Не надо специально изобретать метательный.

— Это нечто новенькое, — сказал Питер. — Мною самим изобретенное, моими руками сделанное. Вот только не знаю, как оно называется.

— Что, совсем нет названия? — спросила белка.

— Пока нет, — ответил Питер. — Надо будет придумать.

— Но зачем? — удивился волк. — Палка есть палка. Берешь любую и мечешь.

— Любая не так далеко полетит, — объяснил Питер. — И не так быстро. — Он покрутил прутик между пальцами, ощущая его гладкость и округлость, поглядел вдоль, убеждаясь в прямизне. — Я не рукой мечу, а другой палкой, с бечевкой.

Он взял упомянутую вещь, что стояла, прислоненная к дереву.

— Я вот чего в толк не возьму, — сказал Пухляк. — Зачем тебе нужно прутик метать?

— Сам не знаю, — ответил Питер. — Это такое развлечение.

— Вы, вебстеры, странные все-таки животные, — задумчиво проговорил волк. — Иногда я задумываюсь, все ли у вас в порядке с головой.

— Можно попасть куда захочешь, — объяснил Питер. — Надо только, чтобы бечевка была прочная и прутик летел прямо. Не всякий кусок дерева подойдет. Нужно очень тщательно выбрать…

— А ну покажи, — попросил Пухляк.

— Вот такой. — Питер поднял обструганную ветку пекана. — Видишь, палка крепкая, упругая? Согнешь — она распрямится и опять как была. Я привязываю бечевку к ее концам, потом беру прутик и прикладываю торцом к бечевке, вот так, и натягиваю…

— Ты сказал, что можешь попасть куда захочешь, — вмешался волк. — Давай-ка попади.

— И куда мне попасть? — спросил Питер. — Выберите сами.

— В малиновку! — возбужденно воскликнул Пухляк, указывая. — Вон она, на дереве сидит!

Питер быстро поднял обе деревяшки: бечевка оттянулась назад, и та палка, что потолще, изогнулась в дугу. Метательный прутик свистнул в воздухе, с ветки слетело наземь облачко перьев. Малиновка глухо шлепнулась оземь и осталась лежать на спине — крошечная, жалкая, — указывая поджатыми коготками на кроны деревьев. Из клюва текла кровь, марая палый лист под головкой.

На плече у Питера оцепенел Пухляк, а волк взвился на ноги. И воцарилась тишина — безмолвие листвы, не колеблемой ветром, и плывущих в синеве облаков.

От ужаса речь Пухляка лишилась внятности:

— Ты ее убил! Убил! Она мертвая!

Перепуганный Питер вяло запротестовал:

— Я же не знал! Никогда не пытался попасть в кого-нибудь живого. Делал метки, в них и…

— Ты убил птицу! А ведь убивать запрещено!

— Знаю, — вздохнул Питер. — Знаю, что запрещено. Но ты же сам велел мне попасть. И показал в кого. Ты…

— Я не велел убивать! — завизжал Пухляк. — Думал, ты ее только стукнешь, пугнешь. Она такая жирная, несносная…