Прекрасная пастушка

Саша на секунду замер, — нога его застряла в штанине, а вторая, пока еще голая, стояла на ковре. Он с опаской посмотрел на мать. Неужели? Неужели в ее голосе он услышал… мольбу? Вот уж не похоже на Серафиму Андреевну Решетникову. Нисколько.

— Познакомлюсь? — Саша чуть не поперхнулся. Он медленно повернулся к матери. — Да я всех там знаю как облупленных!

— Ну… по дороге, может, кого присмотришь. — Мать вздохнула.

Саша понимал, чего хотела мать. Чтобы он остепенился и стал как все. Но он жил один, преподавал в частном университете в Нижнем Новгороде, обучал студентов тонкостям современного маркетинга.

Серафима Андреевна считала, что ему давно пора закидывать к ней на лето внуков.

Действительно, мать Саши Решетникова хотела этого. Вон у соседки по даче — все лето кишмя кишат внуки. И хоть та приходит к ней, совершенно без сил, попить чаю, жалуется на них и на детей, но Серафима Андреевна видит, какой радостью у нее горят глаза.

— Ты ведь, сынок, знаешь, что мне нужно для блеска в глазах, — тихо сказала мать.

— Знаю, мать, знаю. Мы сейчас с тобой… хлебнем.

— И хлебнем! — Мать всплеснула руками. — Я ведь уже заварила чай! — Она отвернулась от сына и направилась на кухню. — Цвет лица мы с тобой, Шурик, наверняка попортим, — бормотала она, — но…

— …зато душу потешим, — закончил он за нее хорошо знакомую фразу. — Ладно, мать, — он сунул вторую ногу в штанину, — гонишь из дома — что ж, пойду искать, где приклонить бедную головушку.

Саша Решетников несколько раз в году навещал мать, он любил приезжать в дом, в котором вырос.

Сейчас этот дом в самом центре Вятки больше не похож на прежнее завидное жилье, современные дома потеснили его, затмили фасадами с лепниной. Деревья во дворе стали дуплистыми, трава не кошена, ворота уже не запираются на могучий чугунный засов, и нет Михалыча на посту, зимой и летом облаченного в белый солдатский тулуп, нет и самой проходной, откуда раздавался его неизменный шутливый вопрос: «Стой, кто идет?» Но аромат этого места, аромат дома, надежного и удобного, защищенного от всего огромного мира, остался.

Саша вышел на Театральную площадь. Все так же вождь пролетариата простирал руку, маня в теперь уже совсем никому не ведомую даль. А что, может, он, Александр Игнатьевич, и поддался ему, заманился в ту самую даль, неправильно прочитав его жест? Это же надо, рвануть в черную Африку! Он выучил суахили и знал его, как родной язык, он знал все сюжеты африканской драмы — а что особенного она вся древнегреческая, только перенесенная на местную почву, сделал он открытие для себя.

Больше всего его восхищали зрители. Когда он был в Найроби на Всеафриканском театральном фестивале, реакция сопереживания его просто потрясла. Нигде и никогда он ничего такого не видел, и уж тем более в местном театре, мимо которого он сейчас проходил. Но теперь, спустя полтора десятка лет, он обнаружил, что нынешние юные мало чем отличаются от детей Африки, они точно так же воют, свистят и топают на концертах своих кумиров.

Да, он до сих пор не женат, ему понятна тоска матери по внукам. Он словно затормозил, нарушил поступательное движение ее жизни, размеренной, запланированной от начала и до конца. Внес коррективы в давно и не ею сверстанные планы женской жизни.

Как, впрочем, и отец, ушедший в небытие раньше срока.

Но что он, Шурик, как называла его еще бабушка, мог поделать, если не встретил женщину, с которой хотел бы прожить остаток жизни? А если нет такой вообще?

Были разные, были даже африканские дамы, но то — экзотика, риск. Он объяснял себе, что только так можно проникнуть в глубь этнографической культуры народа. Ну он и проник. Все то же самое, кроме цвета, ухмыляясь рассказывал Саша своему приятелю, тому самому, который запел американскую песню про ветер в кукурузе после бутылки виски.

В принципе жизнь везде одна и та же, понял Александр Игнатьевич. Только по неведению или по наивности люди ищут какие-то внешние проявления одной и той же сути. Искать надо внутри себя, он давно это понял.

Когда он об этом задумался? Наверное, все-таки в момент потрясшего его открытия: африканская драма — это же переделанная древнегреческая! Тут же в голове возникла строчка дурацкой студенческой песенки — «переводим мы любовь с итальянского». Точно! А еще с китайского, японского… А они — обратно…

Школа, в которой учился Решетников, стояла на тихой улочке, и он с удовольствием шагал сейчас по тенистой аллее, ведущей прямо к кованым железным воротам.

Народ уже толпился, тетеньки и дяденьки, молодые люди и совсем юные девчушки и парнишки, пестрая толпа, смешение стилей, возрастов, социальных слоев. Дело в том, что праздновали не только юбилей их выпуска, но и юбилей самой школы.

«Ну, хорошо, мамочка, как скажешь, — мысленно пригрозил настырной матери Шурик. — Сейчас я буду присматриваться, хотя заранее знаю — никого я здесь не найду».