Предсказание – End

– Я правду тебе говорю. Ты вот все ко мне приставал: надо поговорить. Надо поговорить. Вот я тебе и рассказываю. Что же ты рожу-то кривишь? Я всегда знал, что он садист, с детства знал. И меня это от него не отвращало, даже наоборот, если хочешь знать, еще больше к нему влекло, притягивало, как магнитом. Та экскурсия в церковь Василия Темного, я про нее рассказывал, помнишь? Два класса, пятый и шестой, присутствовали на этой экскурсии. И мужик-краевед не нашел ничего лучше, умнее, чем поведать нам, пятиклассникам, шестиклассникам, про выколотые очи царя Василия угличским князем Дмитрием Шемякой. Ему, видно, мнилось, что мы вот так, через эти подробности лучше запомним родную историю, не по учебнику, а в натуре, так сказать. А мне – лично мне – из всего запомнились, в душу запали эти самые выколотые глаза. Что это такое – выколотые глаза, с чем их едят, как все это выглядит? А Герман заметил мой интерес к этому вопросу. Он же уже тогда дьявол был сущий – все, абсолютно все такое замечал. И предложил мне продемонстрировать наглядно. И я клянусь тебе, Серега, если бы возможно было провести этот опыт на ком-то – ну, на человеке, мы бы провели. Но мы были тогда пацанье: пятиклассник и шестиклассник, сопляки. И мы удовольствовались, ограничились крысой из живого уголка. Я достал спицу и зажигалку. А он… Герман Либлинг, он сделал все остальное. Для моего любопытства и на моих же глазах.

– Такие вещи нельзя рассказывать. Если и было что-то такое… дикое – в детстве по глупости, по недомыслию дурацкому, то это надо забыть, забыть, слышишь ты? – Мещерскому было трудно смотреть на Фому.

– По недомыслию? Ну уж нет, мыслили мы тогда весьма конкретными категориями. А садизм – он меня тогда не пугал. Он меня испугал гораздо позже. Знаешь, моя сестра Ирма, она же была старше нас. И она долгое время Германа вообще не замечала, в упор его не видела. Ее взрослые ребята интересовали. Но и с ними она особенно не церемонилась. Севка Шубин, Ванька Самолетов, Илюха, будущий прокурор, они все за ней бешено ухлестывали. Она была для них девочкой из высшей касты. Знаешь, что такое в маленьких городках высшая каста? Это намного жестче и сильнее, чем даже в Москве. Они все тогда были сынки местной городской элиты. И своих местных девчонок не то чтобы презирали, но считали обыкновенными, доступными. А наша Ирма… внучка академика, столичная штучка, поступавшая в театральное училище… О, я представляю, кем она им казалась. Да и вела она себя соответственно. Она вертела ими и распоряжалась, как хотела. И сохраняла власть, даже когда в Москву мы уехали и только наезжали сюда к деду на дачу летом или там на праздники – на Новый год. Они все к ней и в Москву таскались – только чтобы увидеться. Севка Шубин даже на один день отпуска во время службы в армии… А ведь все знали, что он с Наташкой Куприяновой еще до армии жил и что она ждет его возращения. Но Наташка Куприянова ничего ровным счетом не значила, когда на горизонте появлялась Ирма – моя сестра…

Мещерский отметил, что Фома здесь и сейчас говорит о своей сестре совсем не таким тоном, как там, в Париже, или во время их похода в парк.

– Ей и так здешних поклонников хватало. И Герман, молоденький Герман был ей тогда не слишком интересен. Просто пацан – приятель младшего брата, сын знакомых родителей, частый гость в нашем доме. А с Кассиопеей она тоже почти не общалась, хотя и замечала, что я в нее… В общем, сестре моей, наверное, тогда было наплевать на нас, младших. Да и история с учительницей, и эта история с собакой не прошли бесследно. Слухи-то по городу бродили самые разные. Герман у моей сестры после этой истории с собакой стал вызывать чувство брезгливости. Она нравственно была здоровой, правильной девушкой, хотя доброй и не была никогда.

– Твоя сестра не была доброй? И ты так спокойно мне об этом говоришь?

– Но это же правда. А я сам разве добрый? – Фома усмехнулся. – Учитывая наш отроческий опыт с бедной крысой… Отроки во Вселенной, в звездолете, как в консервной банке, через тернии к звездам, познавая белый свет посредством опыта и чувств… Во мне-то тогда эти самые чувства бурлили, как кипяток. И казалось мне тогда от большого-то ума, что у моей сестры и у моего дружка-кумира Германа Либлинга взаимная стойкая неприязнь друг к другу. Я, как всегда, в нем ошибся, Сережа. Ни черта я в нем не понимал.

– Ирма ему нравилась? Но что же все-таки произошло?