Предатель

Он хорошо помнил ту теплую весеннюю ночь. Они с Игумновым засиделись — время перевалило за двенадцать. К тому же Асмолов был великим любителем разговоров в прихожей: уж давно пора шагнуть за порог, но снова вдруг оказывается, что не сказано самое главное. Однако простились наконец, вышли на воздух, неспешно двинулись по Денежному.

— Поздравляю, Ибрагим, — с усмешкой в голосе сказал Игумнов. — Вот вы и рыцарь.

— Спасибо, — кивнул Шегаев.

Он заранее знал, как будет проходить обряд, но все равно чувствовал себя несколько одурелым. Может быть, оттого, что квартира была полна благовонного дыма, струившегося из кадильниц.

Асмолов, покрытый поверх пиджачной пары фиолетовой бархатной накидкой, с белой розой в руке, воодушевленно и строго блестя очками, фразу за фразой чеканил текст легенды о Египте, и посвящаемый, давно уже знавший ее наизусть, повторял за ним последние слова.

— В свете простом появились Арлеги и Леги, соответствующие нашим представлениям об архангелах и ангелах. Четыре основные стихии вместе с прочими началами образовали земли, на которых нашли приют воплотившиеся души людей и животных.

— …людей и животных…

— Океан душ высших дал людей, а океан душ низших — животных. Из других семян Логоса появились духи Времени и Причинности…

— …духи Времени и Причинности…

— Во мгле, извлеченной из Хаоса, зародились лярвы, а там, где мгла соприкасается с тьмой, возникли лярвы, подобные Легам…

— …подобные Легам…

Когда Асмолов, торжественно возвысив голос, протрубил завершение, вперед выступили двое — Крупченков и Марта Ксаверьевна, жена Асмолова, закутанная в белое покрывало.

— Будь мужественным! — сказала она звонко.

— Блюди честь! — поддержал ее Крупченков.

— Храни молчание!

Крупченков сделал шаг к Шегаеву.

— Знаешь ли ты, зачем существует Орден?

— Для борьбы со злом.

— Чем порождается зло?

— Зло порождается всяким проявлением власти и насилия.

— Сколько степеней имеет Орден?

— Орден имеет семь степеней.

— Рыцарем какой степени ты желал бы стать?

— Я желал бы стать рыцарем низшей — первой степени.

— Кто стоит во главе Ордена?

— Во главе ордена стоит командор.

— Можешь ли ты знать его имя?

— Нет, я не могу знать его имени.

— Как ты будешь называться в Ордене? Скажи! — приказал Крупченков.

— В Ордене я буду называться — Ибрагим!

Крупченков, орденское имя которого было Исмаил, ударил его правой рукой по левому плечу.

— Ибрагим! Ты принят в Восточный отряд великого Ордена тамплиеров! Будь мужествен! Блюди честь! Храни тайну!..

…Несколько минут они шли молча. Шаги отдавались от стен негромким эхом. С Арбата донеслось скрежетание заворачивавшего трамвая.

— Конечно, все это немного по-детски выглядит, — неожиданно сказал Игумнов, как будто расслышав в молчании Шегаева какие-то вопросы. — Все эти легенды, восточная бутафория…

— Ex orient lux, — сказал Шегаев.

— Ну да, — согласился Игумнов. — Конечно. Так оно и было. Основные пункты своего учения тамплиеры принесли именно с Востока — вечность души и сознания, метемпсихоз, предвечность и невыразимость Бога… а потом принялись прилаживать новообретенный гностицизм к привычному христианству. Кстати, а что вы думаете насчет переселения душ? Или, если хотите, сознания?

Шегаев пожал плечами.

— Да как сказать… Заманчивая модель.

— Нет, ну если быть материалистами! — вдруг стал горячиться Илья Миронович. — Совершенными материалистами! Убежденными! Если мы признаём материальность всего окружающего мира! — должны ли мы признать и материальность мысли? Некуда деваться — должны. Но если так, нам никуда не деться и от следствий этого признания. Если мысль материальна, то она живет по тем же законам, которым подчиняется материя. Она не может ни появиться из ничего, ни исчезнуть в никуда. Она способна лишь менять формы, как меняет ее материя, как меняет энергия. Вода становится паром, дерево — пеплом, свет — теплом… а мысль?

— Понимаю, — кивнул Шегаев. — Но, Илья Миронович, может быть, мысль — всего лишь абстрактное значение комбинации чего-то материального?

— Это в каком смысле?

— Вот я кидаю на игровой стол две кости. На одной выпадает три. На другой — четыре. В сумме у меня — семь. И если, предположим, у вас оказалось меньше, я выиграл. А больше — проиграл. То есть последствия — самые материальные. Но ведь сама семерка — нематериальна. Она, в отличие от игральных кубиков, на гранях которых, по крайней мере, указаны соответствующие очки, совершенно абстрактна!..

Игумнов хмыкнул.

— Любопытная спекуляция. Однако, Игорь, обратите внимание: это наше сознание наделяет некоторым значением ту или иную комбинацию очков, сами по себе они и впрямь лишены всякого смысла… Соглашусь с тем, что современные представления о том, что такое мысль и что такое сознание, тоже не имеют под собой никакой почвы. Меньше всего на свете мы знаем, как работает наше сознание. И знаете, что я об этом думаю? Мы стоим на пороге нового Возрождения, поверьте мне! Что было и остается главным смыслом Ренессанса? — опротестовывая догмы религии, наука в ожесточенной борьбе завоевывала себе свободу мысли, благодаря чему и достигла нынешних высот. Смыслом нового Ренессанса будет борьба науки с механицизмом в самой себе, завоевание новой свободы, раскалывание скорлупы уже не церковных, а естественно-научных догм! Какие силы это ей придаст! Какие горизонты откроет!.. Нужны исследования, нужна методологическая основа исследований. Нужна теория эксперимента. Что мы собираемся искать?.. Да разве сейчас до того? Нынче народ все больше к практике тянется.

Илья Миронович расстроенно крякнул.

— Вы говорили, Савченко чем-то похожим занимается, — сказал Шегаев.

— Николай Михалыч-то? Ну да… Втемяшилось ему, что мысли можно на расстояние по радио передавать. Вот он и бьется. Ничего пока не передал, к сожалению… Кстати, — оживился Игумнов. — Я его на прошлой неделе видел. Так знаете, чем похвастался? — Очки Игумнова насмешливо посверкивали. — Снял подвал на Лубянке, поставил аппаратуру, хочет измерять напряженность магнитного поля и регистрировать движение лярв — по его мнению, они должны туда активно сползаться.

— Почему?

— Как почему! На запах человеческой крови, на крики пытаемых… Каково?

— С ума сойти, — сказал Шегаев. — Он тоже в нашем Ордене?

— Нет, он с розенкрейцерами связался, — Игумнов хмыкнул. — У них похожая основа. Та же мистика, те же поиски абсолютного зла с целью последующего его искоренения. Как будто зло — паслен какой-нибудь на картофельном поле: увидел — искорени!

Вышли на Арбат. Ночь была теплой, откуда-то доносился женский смех, гулко звучали веселые голоса.

— Вообще, я вам скажу… Я недавно вот о чем подумал. Прежний Орден тамплиеров был совсем другим. Таинственность в него позже привнесли, в судебном процессе, когда громили их, судили и на кострах жгли. Понятно, зачем: таинственность — всегда признак чего-то нехорошего. Ведь честному человеку нечего скрывать, верно?

— Пожалуй, — Шегаев пожал плечами. — В целом так и есть.

— Современные ордена — тамплиеры, розенкрейцеры — сами стремятся окутать себя завесой тайны. С одной стороны, понятно: опасаются внимания власти. А с другой: эту же власть в себе и копируют. Понимаете? Власть подает им пример: вот я какая. Я закрытая, я таинственная, я всесильная. В самом верху главный вождь — он велик и неподсуден. Чуть ниже — несколько меньших, и с каждым связана своя мифология, свой, если хотите, гностицизм. Например, главный полицейский у нас — непременно «железный нарком». Разве не элемент мифа? Под ним, в свою очередь, фигуры помельче, со своими мелкими сказками… миф сообщает обывателю, что все они наделены магической силой. Миф — теория советской жизни, магия — практика!

— Ну да, — кивнул Шегаев. — Во вчерашних газетах усатого «Великим кормчим» величают. Океан жизни, корабль страны… Все сходится. Даже трубка как у капитана.

— А чего же вы хотите! — Игумнов, должно быть, задался вопросом и сам отвечал на него. — Мистика — вещь непродуктивная, согласен. Но если не позволять людям свободно мыслить, они непременно попрутся туда, где им эта свобода мнится — как бы нелепы ни были ее проявления. В частности — в мистицизм.

— Правы анархисты, — вздохнул Шегаев. — Государство — это зло.

— Так-то оно так, да ведь все равно без государства в современном мире нельзя. Ну правда, Игорь, если смотреть на вещи реально: куда без него? Другое дело, что если государство узурпировано какой-нибудь бандой… вот тогда беда! В сущности, принцип власти привит человечеству как болезнь, подобная сифилису. Но ведь можно лечиться! Властолюбие — болезнь, с его безумством нужно беспощадно бороться…

— Ибо по следам Иальдобаофа ползут лярвы, и бесовская грязь пакостит души людей, — усмехнулся Шегаев.

— Ничего не имею против такой формулы, — согласился Игумнов. — Можно и так сказать. Истина нам неведома, но называть ее последствия как-то нужно? Тогда так: наиболее яркие фанатики власти, убежденные в том, что цель оправдывает средства, — Лойола, Торквемада, Наполеон, Лен… — Игумнов поперхнулся, не выговорив слова до конца. — Ну и другие товарищи… вот они уж совершенно точно действуют под непосредственным руководством ангелов Иальдобаофа!

— Красота! Асмолов бы рукоплескал, — отметил Шегаев.

— Самое печальное, что эти властолюбцы на самом деле погубили революцию. Ее целью было реальное переустройство общества. А что большевики? Захватив власть, тут же вогнали клин государства между рабочими и крестьянами. Эпоха военного коммунизма разъединила город и деревню. В двадцатом и двадцать первом подавили революцию, которая хотела идти глубже. Последние всплески раскатились громами Кронштадтского мятежа, махновщины, крестьянских восстаний, голодных бунтов. Жесточайшими репрессиями задушили стремление сделать общество свободней, честнее и лучше!..

Илья Миронович замолчал, безнадежно махнув рукой.

— У них свое понятие, — заметил Шегаев. — Свобода есть осознанная необходимость…

Игумнов саркастически хмыкнул.

— Это да… Но заметьте, что, покончив с революцией, погубив революционные элементы крестьянства, они тем самым подготовили себе неотвратимую и бесславную гибель в объятиях буржуазно-мещанского элемента и того же крестьянства! А растоптав зачатки общественной самодеятельности, отрезали себя и от пролетариата, от городского революционного класса. Таким образом, они обособились в новый, неслыханно беспощадный и глубоко реакционный класс! По жестокости сравнимый разве что с отрядом иностранных завоевателей! Вот уж истинно — орден меченосцев!

Игумнов говорил громко, размахивая руками и то и дело рубя воздух кулаком. Шегаев оглянулся — не идет ли кто следом.

— Но истинное рыцарство, истинное служение правде — война за Гроб Господень. А что такое Гроб Господень? — человек! Это его, человека, нужно освободить новыми крестовыми походами! Для чего должно возникнуть новое рыцарство, новые рыцарские ордена! Новая интеллигенция, если хотите! Основой которой станет необоримая воля к действительной свободе, к равенству и братству всех в человечестве!.. Но разве им растолкуешь! — Илья Миронович с досадой махнул рукой. — Они и более простых вещей не понимают. Долбят про развитие истории, про социальный прогресс… Прогресс для них — что-то неоспоримое. — Игумнов яростно фыркнул. — Они, видите ли, нашли законы истории! Как, скажите на милость, можно найти законы того, что является единожды данным, неповторимым, непредсказуемым?!

Илья Миронович так гневно смотрел на него, что Шегаев с усмешкой развел руками.

— История человечества есть история сознаний! История состояний сознаний! Ни над, ни под человечеством нет никакой сущности — ни духовной, ни материальной, — которая бы творила исторический процесс! Человек не может описывать историю со стороны, потому что не может отойти от человечества! Не может перестать быть человеком!..

Некоторое время Игумнов шагал молча, сердито стуча каблуками по мостовой.

— Прогресс! — снова презрительно фыркнул он. — Их спроси, они его везде найдут. Даже в геометрии отыщут. Скажут, что треугольник прогрессивнее квадрата. Или что призма прогрессивнее треугольника. У них не задержится… Они не понимают, что в нашей Вселенной бессмысленно говорить о развитии, эволюции, прогрессе. Так же бессмысленно, как искать прогресса или эволюции в игре облаков. Игра не имеет иного смысла, чем быть игрой. Бессмысленна игра облаков… бессмысленна и игра атомов… Бессмысленна и бесцельна Вселенная и жизнь Вселенной…

Голос Игумнова мрачнел, да и сам он как-то вдруг сгорбился, заложил руки за спину, ссутулился.

— Бесцельная пляска атомов… Объект — не имеет ни смысла, ни цели. Субъект — распят в объекте, растерзан, охвачен мучениями и горем.

— Но, Илья Миронович, — начал было Шегаев.

— Только человек и существует, — угрюмо заканчивал Игумнов, не слушая его. — Но существует лишь как одна живая воплощенная мука.

Он задрал голову к затянутому низкими облаками небу, на котором свечение большого города мазалось белесыми пятнами, и закончил:

— Вселенная имеет своим смыслом абсурд. А фактом — страдание.