Предатель

Сон — это было очень важно. Здесь только две вещи были по-настоящему важными — еда и сон, и сон в этой паре был важнее еды. Выживал тот, кто имел возможность спать. В сущности, человек не способен спать только стоя: он падает, заснув. Но в колонне, на ходу, особенно если по ровной дороге, — это возможно. У кого получается, тот остается жить.

Многие теряли эту самую главную способность — способность спать. Им больше хотелось есть. Ночью их мучили галлюцинации: виделось, что где-то лежит хлеб, надо встать и найти его. И они вставали, чтобы заняться тщетными поисками. Или томились бессонницей, бесконечно подробно размышляя, упрямо дожидаясь озарений, которые указали бы, где именно лежит этот хлеб. Они были уверены, что жизнь — это еда. Нет, на самом деле жизнь — это сон.

Те, у кого не было сил работать, выполнять норму и получать рабочий паек, днем бездельничали, кантовались у костров. Зато ночью некоторые из них шли добровольно на работу в кухню. Там их отлично кормили. Но они недосыпали — и умирали прежде тех, кто оставался голодным.

Сон был важен здесь, очень важен.

Но кроме своей главной функции — поддержания жизни, сон мог открыть новое знание. Сновидения — окна: не только в прошлое, не только в себя самого, но и в будущее. Шегаев сознательно готовился к ним, ждал. Дождавшись — запоминал, раз за разом всматривался, пытаясь понять, искал тот угол зрения, под которым открывалась истина. Туман нелепиц, странных схождений, параллаксов, оптической искаженности рассеивался. Показывалось то, о чем можно узнать только посредством объективного свидетельства. Именно так явилась весть о смерти отца — в ту самую ночь, как он умер; пришедшее двумя месяцами позже письмо лишь подтвердило ее. Так же он проведал о конце Яниса. Доказательств не последовало, но они и не требовались. Сон рассказал и о том, что Капа развелась с ним. Но ее все равно выписали из комнаты, она взяла сына и уехала в Ковель, к матери.

Однажды он узнал о гибели Игумнова — узнал так же непреложно, как если бы видел ее своими глазами. Никто не говорил, не писал. Не шептал на ухо. Но это было: звезда погасла. Звезда погасла — Илья Миронович Игумнов отбыл из этого мира. Улыбающийся, приветливый — неуклюжий храбрец, отважный провидец будущего, вечно путающийся в навязчивых тесемках настоящего… Вместе со всеми своими фантазиями, со всем тем, что теснилось в его непоседливом мозгу… Со всем тем, что позволяло строить новые и новые планы, картины… новые образы жизни.

Исчез.

Где это случилось? В каком-нибудь подвале?.. Да, мерещился именно подвал — специально приспособленный подвал большого дома. Как он вел себя в самом конце? Почему-то это было важно. Наверное, совершенно спокойно. Уверенность в духовном бессмертии придала ему сил. Он знал, что дух не гаснет. Дух перелетит в иное измерение и — воссияет там новой звездой. Чего же бояться?..

Должно быть, пожал плечами, снял очки… именно этот его жест виделся совершенно отчетливо… подслеповатые глаза, утратившие цепкость и принявшие выражение доверчивости.

Оконченная жизнь Игумнова брезжила целокупной, складываясь частью из отрывочных рассказов Ильи Мироновича, частью из тех невольных достроений, что всегда происходят в мозгу задумавшегося о чем-либо человека: нехватка материала побуждает его выдумывать недостающие звенья, однако выдумывать такими, что достоверность их (а возможно, и реальность) не может быть подвергнута никаким сомнениям…

Да, сны приносили знание. А сон, явившийся дважды, представлял собой известие столь же непреложное, как телеграмма-молния.

Ему снилась яма. Прямо за воротами зоны. Яма была большой, даже громадной. Квадратная ямища, метров шести по каждой стороне.

Понять, глубока ли она, не представлялось возможным. Яму заполнял огонь, ближе к середине языки его бились рыжими пламенами, по краям — бесцветно переливались над угольями.

Яма горела за воротами зоны. Сама же зона выглядела ненаселенной: не маячили часовые на вышках, не дымила труба кухни, никто не шатался из барака в барак, и снег, ровно покрывавший ее пространства, был совершенно не затоптан.

К чему такое виделось, Шегаев не знал. Пытался домыслить, крутил так и этак, перекладывал на разные лады. Ясный ответ — такой, чтоб вздохнуть с облегчением, с усмешкой в свой собственный адрес: господи, так вот оно что! вот как просто ларчик открывался!.. — такой ответ все не приходил. А догадки брезжили. Но странные, неуверенные, и он себе пока еще не верил…