Предатель

Он и политику строил соответствующую: каэрщиков, сколько мог, сбывал с рук, бытовиков оставлял при себе. В расчете на будущее.

А когда дошло до дела, оказалось, что часть каэрщиков, как и ждали, заменжевалась; но бытовики, вопреки ожиданиям, почти сплошь ушли в отвал: большинство попряталось, предпочтя тоску неволи восторгам освобождения.

В лагере было всего — двести тридцать.

Оделись в запасенные Рекуниным полушубки — сто сорок два.

А в сани село — семьдесят девять человек, включая командиров: по большей части пятьдесят восьмая. Да воров человек пятнадцать. Ну и бытовики — по пальцам перечесть.

Марк почернел лицом.

— Семьдесят девять?!

— Может, бараки встряхнуть? — предложил Захар. — Многие попрятались.

— Не надо. Некогда агитировать. Потом сами прибегут!..

Правда, нет худа без добра: поскольку большинство заключенных пренебрегло возможностью получить свободу, опасения насчет перегруженности обоза оказались напрасны: часть была забита бесчисленными мешками, коробами, тюками провианта и походного оборудования, а более двадцати саней шли налегке, обремененные лишь нервно воодушевленными людьми — бойцами Отряда особого назначения номер сорок один, как с легкой руки Захара стали они себя называть…

Эх, если бы все шло, как задумывали, если бы стрелок не сбежал, если бы они подошли к Усть-Усе ночью — тогда бы, конечно, дело повернулось иначе. Тогда бы — Захар был уверен! — и аэродром можно было взять!..

Но случилось то, что случилось… и штурм если и удался, то лишь наполовину.

Потому что они думали, что чертов стрелок мотанул в Усть-Усу. И никто не мог вообразить, что он кинулся в Пуля-Курью: и добежал, и рассказал о бунте «Лесорейда». Тамошняя вохра загнала заключенных в бараки, оставив горстку своих на охране, а сама, числом пятнадцать, имея, кроме штатных винтовок, еще два ручных пулемета, явилась в Усть-Усе в самый неожиданный момент…

Фима выложил на расстеленную брезентуху две буханки мерзлого хлеба, нарезал сало. Сосредоточенно морщась, Шептунов уже разбулькивал спирт по кружкам.

— Пойди-ка сюда, — Марк поманил к себе Захара. Когда тот подошел, протянул что-то в горсти, сумрачно улыбаясь: — Ты у нас мужик самый крепкий. На вот, держи. А то хватишься, когда время подоспеет…

— Я? — удивился Захар, но патроны взял: три тут же сунул в полупустой барабан своего «нагана», оставшийся пяток бросил в карман. — Ладно тебе.

— Не ладно.

Они вольно расселись у костра. Пули то и дело пели над головой, щелкали по веткам, шлепали в дерево. Это были успокоительные звуки: если стреляют, стало быть валяются в снегу и не думают приближаться — ведь не под собственную пальбу лезть…

Нагроможденные друг на друга деревья были надежной защитой. Сидели спокойно: сам черт не брат. Никто еще не знал (хоть каждый и догадывался), что скоро пулеметов станет больше. А если палить непрестанно и густо, пуля дырочку все равно найдет. Сейчас их семеро, к рассвету останется трое: Авербуха наповал, Шептунову снесет челюсть и вырвет язык, Клим поймает животом; Клим будет просить, а Шептунов сможет лишь жалобно смотреть, щурясь от муки и хлюпая неунимающейся кровью, и Марк добьет обоих.

— Ну что, мужики, не чокаемся или как? — пошутил Шептунов.

Марк хмуро на него глянул, поднял кружку.

— Я вам что хочу сказать… — помедлил, как будто не решаясь продолжить, и в конце концов выговорил: — Братья.

Уже стемнело, путем горевшая нодья почти не давала света, а только жар. Спирт в кружке казался тяжелым и черным.

— Я виноват перед вами, наверное…

Марк говорил с таким усилием, будто не сидел у костра, пусть и при звуках недосягающих покамест пуль, а все еще шагал по грудь в снегу, пробивая дорогу саням. Все его лицо выражало какое-то преодоление: может быть, преодоление чувства собственной правоты. Захару подумалось, что, конечно, та история про священника, что был другом отца, которого арестовали и которого Марк с несколькими товарищами пытался отбить у чекистов, — вся эта история выдумана, не было ничего похожего; потому что если бы так, Марк неминуемо был бы когда-то прежде вхож в церковь и, следовательно, не миновал бы регулярной исповеди; а сейчас стало отчетливо ясно, что Рекунин не имел не только привычки каяться, но даже, скорее всего, и подобного опыта.