Предатель

Что касается последствий восстания, то, конечно, Шегаев осторожно расспрашивал, тайком интересовался. Узнавал кое-что — по крупицам, от разных людей: одни из них питались, как и он сам, слухами, другие — из самых отдаленных — до поры до времени являлись непосредственными участниками мятежа, а откололись и дезертировали под самый конец, незадолго до гибели отряда.

Да, именно так; но откуда тогда эта ломкость звуков, света, линий? Откуда странное перемещение плоскостей и цвета, какое бывает только в бреду? Откуда эта лиса на снегу, тоскливо глядящая вслед обозу?

Вообще, откуда это знание — пусть смутное, разымчивое, будто марево над раскаленным асфальтом, в котором обочина течет и струится, и каждый камень, каждый стебель дрожит и плавится, — но все же именно знание, а не догадка! — знание, которым Игорь Иванович, несомненно, обладал?

И как об этом писать?..

Более или менее понятна лишь самая грубая канва событий.

* * *

Пилы были — самый цимес: ленинградские. Новье, со склада сельпо в Усть-Лыже.

Эту он сразу взял себе и, как время нашлось, развел — будто чувствовал, что пригодится.

Полотно позванивало, с каждым проходом все глубже вгрызаясь в мертвеющий ствол. Опилки быстро желтили снег.

— Хорош, — кивнул Захар напарнику, когда пропил сантиметра на три ушел за середину.

Высвободили полотно, и он взял топор.

Мерзлое дерево звенело, крякало, стреляло пахучей щепой. Мороз давно отступил, было жарко, но руки просили работы еще и еще — и в какую-то секунду ему представилось, что он строит дом: большой новый дом, в котором жить да жить!..

● Лес в верховьях реки Малый Тереховей, в ста семидесяти пяти километрах от селения Усть-Лыжа, 1 февраля 1942 г.

Это, должно быть, от недосыпа. На самом деле о доме и речи не было.

Снова за пилу — с другой стороны от проруба.

— Хорош. Давай.

Навалились, нажали.

Неохватная в комле ель дрогнула всем телом, стряхнув с верхушки снег точно таким движением, каким, бывает, человек рывком головы забрасывает волосы со лба назад; и стала падать, все громче шурша ветвями по воздуху, — пока не ахнула, грянувшись через глубокий снег на мерзлую землю, вкрест с уже поваленной лиственницей.

— Есть, — сказал Марк.

Переваливаясь в глубоком снегу, Захар прошагал к соседнему дереву: постучал зачем-то обухом по стволу, стал отаптывать, уже прикидывая, как пойдет дело, уже воображая, с какой стороны въестся пила, как заиграет топор… то есть прозревая скорое будущее, в котором и эта лесина шатнется и упадет.

Валить деревья — это была простая работа, не требовавшая ни отваги, ни злости, ни решимости, ни лютого бессердечия, ни даже большого ума — только азбучных навыков, только знания простых, немудреных секретов этого дела. Но эта простая работа оказывалась больше и важнее всего того, что происходило в последние дни: отодвигала, заслоняла собой. В ней было больше жизни, больше радости.

Полотно пело, сыпучие ледяные опилки летели на такой же сыпучий ледяной снег, выкрашенный ртутным светом затуманившегося неба. В сравнении с ней, с простой и понятной работой, даже недавно произошедшее представлялось каким-то нерезким, неотчетливым, как будто даже самые последние события за недолгий срок успели подернуться временем и пригаснуть. Конечно, случившееся было неизбежно. Кони измотались до крайности. Сани шли чередой, и тяжелее всего приходилось первой лошади, вынужденной идти по брюхо в снегу, каждым шагом раздвигая его тяжелую враждебную массу, отнимавшую не только силы, но и тепло. Часто менялись, давая роздых и ставя в передовые другую, отдохнувшую, и все равно настала минута, когда она повалилась сначала на колени, а потом и вовсе легла, вытянув шею будто в попытке схватить что-то оскаленными желтыми зубами. Захар хорошо понимал, что это значит, и не удивился, когда Марк беспомощно оглянулся (именно эта беспомощность резанула Захара, а вовсе не лошадь: что лошадь! лошадь дело наживное!) и пошагал по пояс в снегу, по-медвежьи кренясь и размахивая руками. Тугой звук выстрела стряс немного снега с ближайшей елочки. Кажется, никто не произнес ни слова, и еще три громких и резких револьверных хлопка прозвучали как-то мимо памяти — так минует ее, едва задев, все непреложное, что в любом случае нельзя отменить или хотя бы отстрочить.

Да и та узкая просека, хоть и заваленная снегом, а все же позволившая оторваться от пеших преследователей километра на два, тоже кончилась, уперевшись в стену нетронутого леса.

Понятное дело, что за ними не просто так идут. С той минуты, как обнаружили, поспешили гонцы, полетели быстрые радиоволны: здесь они! сюда!.. Разойтись по одному, рассеяться, потеряться в чаще и в конце концов ускользнуть — конечно, такая мысль имела право на существование. Но, к сожалению, она не выдерживала испытания даже самой поверхностной критикой. Все вокруг пришло в злое движение, вся Печора под ружьем, на всех хоть сколько-нибудь проходимых маршрутах выставлены заслоны… И если в конце концов выйдешь к одному из них живым — вся чекистская чехарда по-новой и та же пуля в конце?

Нет уж.