Предатель

Захар чувствовал, что Марк Рекунин искренне горюет насчет того, что поход не удался. И что он привел их к смерти. Но дело было не в этом, а в том, что звучало в самой глубине его слов. После расстрела Володи Акульчева Захара не покидало ощущение, что Марк, взяв вооруженную власть и получив присягу на верность от тех, кто помогал ему этой власти добиться, обретя какие-то новые качества, необходимые ему как вождю, утратил что-то столь же важное, что было свойственно ему как человеку. Он и прежде был крут, и прежде способен на решительные шаги, на безоглядные поступки; но это была отвага человека, а не властителя. Казнь Акульчева (Захар не верил до последней секунды и сначала был просто поражен, шокирован, а истинный смысл и значение случившегося понял позже) мгновенно вывела Марка за пределы человеческого, переместила его существование в мир, устройство которого столь же недоступно для простого смертного, как устройство мира ангелов или чертей.

А сейчас он винился, подтверждая тем самым, что возвращается к ним, к людям.

Кружки сошлись.

Говорили мало.

Спирт согрел всего — до последней жилочки, — и Захар окунулся в странное, опустошительное успокоение.

Ночь текла медленно — долгая, вязкая, как слюна приговоренного.

Но он не боялся и не тосковал: пламя мерцало, ветвясь и перетекая, струилось голубизной, на верхушках причудливых языков отдавая в красноту, — и ничего другого не хотелось видеть, ни о чем другом не хотелось думать.

Как будто неизбежное уже случилось: жизнь отхлынула навсегда, унеся с собой страх смерти: чего бояться мертвому?

С усилием отвел взгляд от переливов огня, прислушался к разговору.

— Понимаешь, какая штука, Марк, — хмельно толковал Фима. — Ты не думай, что мы проиграли. Жизнь так устроена: нельзя ни проиграть, ни выиграть. Потому что, даже если жизнь и на самом деле игра, то ты садишься за нее, не зная правил. И выходишь, так и не узнав. Ты, конечно, можешь думать, что вот такая, скажем, ситуация — выигрыш, а, скажем, вот такая — проигрыш. А на самом деле тебе просто всучили билетик… не спросив, хочешь ты его иметь или нет. А билетик такой: чуть вынул его — он и сгорел. И другого не будет. Как же угадать в такой игре? Раз все равно сгорит, то какая разница?.. Но ты пойми: ведь мы благодаря тебе уж сколько дней на свободе! И если умрем — умрем свободными! Разве не это важнее всего?

Марк молчал. Вместо него ответил Шептунов.

— Прямо так расписал, что и жить уже не хочется! — насмешливо сказал он. Пошевелил тлеющей кочергой один из бревешков, выпустив в черноту воздуха несметный рой бордовых пчел. — Смотри, грамотей, какая красота! Вохра небось удивляется: ишь как светят! ничего не боятся!..

А чего бояться? — с усмешкой кивнув его словам, подумал Захар.

Теперь уже бояться нечего.

* * *

Третий день мело и выло.

В комнате стоял сумрак. Оконца райотдела, и прежде подслеповатые, белели молочно и тускло: снег залепил почти сплошь, только в самых середках оставались пятаки чистого стекла. А лампочка под потолком висела из тех, что придуманы, чтобы в темноте на них не натыкаться.

Ветер нажал сильнее, дом закряхтел.

«Во задувает, — в который уж раз машинально подумал Губарь. — Хорошо, что успели. По такому бурану в чистом поле… да в лесу… жуть!»

Спотыкающийся стук пишущей машинки окончательно смолк.

— Допечатал? — недовольно спросил Губарь.

В качестве пишбарышни Карячин привел одного из арестованных по делу «Лесорейда», разъяснив, что вообще-то он расконвоированный землемер, командирован из Управления, прибыл на лагпункт за несколько дней до событий и, что важно, тут же слег. То есть, судя по всему, в деле замешан не был, а арестовали его в общем порядке, как прочих.

Насчет болезни правда: не оклемался толком, едва на стуле сидит. Ну и понятно: как сидит, так и по клавишам тяпает. Через силу.

— Допечатал, — кивнул Шегаев.

— Давай, Карячин, читай, — приказал Губарь.

Карячин взял протянутый лист.

— Нападение на районный центр Усть-Усу, — начал читать Карячин примерно так же прерывисто и с такими же запинками, с какими Шегаев печатал, — вооруженными повстанцами было проведено по заранее разработанному плану. Примерно в семнадцать часов тридцать минут восставшими была порвана вся внешняя телефонная связь районного центра. Затем, разбившись на группы, вооруженные и невооруженные повстанцы около восемнадцати часов напали одновременно на здания районного отделения связи и конторы Государственного банка. Окружили помещения районного отделения НКВД и камеры предварительного заключения, а также была окружена казарма охраны Печорского управления речного пароходства.

— Херово ты, товарищ Карячин, читаешь, — вздохнул Губарь. — Ладно. Я вот что думаю. Вернись-ка к началу.

Карячин пошуршал страницами черновиков.

— К самому началу?

— Нет, не к самому. После бани. Что там?

— После бани… после бани, — бормотал Карячин, пролистывая. — Как я сам-то в эту баню не попал…

— А как? — поинтересовался Губарь.