Преданный

Голод возобладал над гордостью, он кивнул. Покопавшись в тележке, я отыскал ключи к его существованию: «Оранжина», банка «Нутеллы», салфетки, тертая морковь, картонка яиц и пакет круассанов фабричного изготовления – для этой страны это как-то уж совсем грустно или незаконно, а может, и то и другое. Были там и мягкие, стареющие бананы, я очистил один и протянул ему. Но по его рукам прошлись ногами Ронин с Лё Ков Боем, поэтому банан ухватить он не мог, и его пришлось держать мне. Он ел медленно. Один кусочек, два кусочка, вот и третий, и когда от банана осталась половина, из моих бездонных глубин всплыло наполовину переваренное воспоминание, которое я не жевал уж много лет, а то и десятилетий, – как мать кормит меня бананом на завтрак, а я сижу на табурете и читаю, книжка лежит у меня на коленях, а банан, который мать держит в руке, парит возле моей щеки. Мать читала по слогам и только вслух, но эта мать никогда не сомневалась, что я должен выучиться читать и читать все время. Чтение – это твое призвание, не раз говорила мне она. И я все читал, читал, читал и до этих самых пор так и не признался себе в том, что однажды сказала мне мать, когда я спросил ее, откуда берутся все эти книги, – из личной библиотеки моего отца.

Покончив со сливочной белой мякотью, Мона Лиза снова привалился к стене, оставив мне леопардовую шкурку банана, желтую в черных пятнах. Я отшвырнул скользкую шкурку в угол, потом скажу Дылде, чтобы убрал. А в Алжире выращивают бананы? – спросил я. Поддерживай разговор с информантом, помоги ему расслабиться, ведь беседа – лучший и самый надежный способ соблазнения.

Мона Лиза фыркнул и сказал: не знаю. Я и был-то в Алжире всего пару раз, когда был маленький и родителям казалось, будто я должен что-то про него узнать.

Раз уж ты там родился, сказал я.

Да не родился я там! Я здесь родился. Я француз… официально.

А неофициально?

В Алжире меня называют французом. А здесь иногда алжирцем. Иногда арабом. И если уж совсем повезет, то вонючим арабом.

Привет, вонючий араб. Я – больной ублюдок.

Он благодушно улыбнулся. Вообще-то ты le Chinois.

Ах вот как? А ты… тут я осекся. Мне стало стыдно, что я не знал ни одного алжирца, араба, мусульманина или североафриканца, до того как оказался в Париже. Прости, совершенно искренне сказал я. Но я не знаю ни одного расистского оскорбления про тебя.

Ни одного? Это что-то новенькое. Ладно… скажи bougnoule.

Как?

Ну давай! Bougnoule! Смелее!

Bougnoule!

Идеально!

Успех озарил все мое нутро, его тепло согрело меня не хуже самого шикарного виски, водки, бренди или коньяка. Мой французский стал еще лучше!

А теперь скажи sale bougnoule, но порезче. Добавь слюны.

Sale bougnoule!

Еще лучше! Ты это сказал совсем как француз. Или француженка. Или даже французский ребенок. Только смотри, не смей называть меня arabe de service[12]. Не то убью.

Мона Лиза задергался от смеха, и волна нежности к нему нахлынула на холодный песок моего сердца. Угощайся, сказал я, вытащив из кармана дозу лекарства. И как оно вообще туда попало? Разве я не смыл все в туалет? Каким таким волшебным образом оно снова и снова оказывается у меня в карманах? Маленькая, завернутая в целлофан пулька белого порошка. Будет лучше, сказал я. Или будет ничего так, что в твоем положении в принципе одно и то же.

Какое-то время он, колеблясь, смотрел на белый порошок, но потом все-таки кивнул. Лекарство было многогранным, как разноплановый актер. Его можно было втирать в кожу или в десны, запаливать в вену или всасывать через нос. Я насыпал четыре белых полосочки порошка на пачку крекеров из его тележки. Затем свернул в трубочку десятифранковую купюру и протянул ему, чтобы он втянул первую дорожку. Тут он втянул вторую. Ого, сказал я. И третью. Когда он занюхал четвертую, я сказал: да у тебя талант.

Чего? Он поднял голову, шмыгнул носом. Тоже хочешь?

Для мужика, который не пьет, ты уж очень быстро все это всосал.

Как там говорят американцы? А, точно. It’s good shit. Я почти ничего не чувствую.

Раз уж моя лекарственная заначка испарилась, мне пришлось довольствоваться сигаретой с гашишем, которой Мона Лиза тоже угостился. И как вообще такой приличный мальчик, как ты, во все это вляпался? – спросил я сквозь тянувшиеся друг к другу облака дыма из наших легких, и от этого вопроса он снова рассмеялся.

У брата моего спроси, ответил он. У которого ты место отжал.

Ну, он как бы не оставил записки, где было бы сказано, что сеть – только его.

Это правда. Саид больной на всю голову, такой же, как ты. А может, он больной по-своему.

Так все-таки где он? В психушке?