Преданный

Подожди, сказала она, но я не стал ждать. Я то и дело стоял на коленях в исправительном лагере. Я все время стоял на коленях в церкви. Но в остальных случаях я редко когда опускался на колени, если не считать, конечно, метафорического коленопреклонения перед этой святейшей святыней, светской французской культурой. Сейчас же я встал на колени добровольно. Не самое нормальное для меня поведение, но, в конце концов, почему бы и нет? Какого черта я не замечал того, что было у меня под самым носом, до тех пор, пока красивая и неулыбчивая юристка не объяснила мне, так сказать, при закрытых дверях? Я редко позволял себе подобное – это не в моем вкусе, да и великодушные женщины, к которым меня всегда тянуло, этого от меня не ждали, хотя теперь я понимаю, что они всегда давали мне больше, чем получали от меня. Но, поставив перед собой задачу, я усердно взялся за дело и принялся изо всех сил делать приятно Мадлен, все больше и больше воодушевляясь ее удивленными стонами и вскриками, учась по ходу дела, стараясь не отвлекаться от довольно-таки однообразного занятия, пока соленый прибой моих мыслей тащил меня в прошлое, мимо темных полей этой республики и темных океанов, отделяющих ее от дома, к воспоминанию о моем первом причастии, когда я тоже стоял на коленях. Вся огромность того, пережитого мной в семь лет ритуала в какой-то мере перекликалась с тем, что я чувствовал, стоя на коленях перед Мадлен. Первое причастие ввело нас в сообщество истово верующих, которые обступали нашу преумилительную процессию, медленно шагавшую к священнику. Этот святой человек был еще и моим отцом, хотя тогда я этого не знал. Вот тело Христово, сказал он, воздевая перед каждым из нас белую луну размером с монетку. Затем он клал ее на наши высунутые языки. Я дрожал при мысли о том, что пальцы Отца коснутся моего языка, но ощутил лишь плоскую, сухую облатку и подумал: какую часть Христа мне положили в рот – кусочек кишки? Ломтик глаза? Кружок кости? Времени раздумывать у меня не было, потому что у певчего, набожного святоши, уже была наготове чаша с Христовой кровью. Хоть я и видел, что певчий протирал край чаши белой тряпицей, меня все равно передернуло при мысли о том, сколько ртов из нее пили. Затем и я приник к краю чаши обветренными губами и запил крошку тела Христова глотком Его крови, разом превратившись и в каннибала, и в вампира. На языке, не знавшем сладостей, кровь Христова стала сладким сиропом, однако в итоге это привело меня не к Богу, а к пьянству. В своей излишней любви к спиртному я виню Бога, ну или по крайней мере его прислужников. Вино для причастия стало первым лекарством, которое пришлось по вкусу семилетнему ублюдку.

В последний раз я вкусил вина для причастия во время мессы в соборе Сайгонской Богоматери, уменьшенной копии собора Парижской Богоматери – самое то для нас, миниатюрок наших французских хозяев. Теперь-то я увидел настоящий собор Парижской Богоматери, как и профессор Губка до меня, а увидев, понял наконец, что наша колонизованная, тропическая версия – всего-навсего кукольный домик. В этой самой игрушечной версии мы с Маном преклонили колени в апреле 1975-го, оба – шпионы, внедренные в южную армию, он руководитель, дает мне задание: сбежать вместе с остатками южной армии в Америку и оттуда доносить обо всех их попытках отвоевать страну у нашей победоносной коммунистической революции. Пока мы, стоя на коленях, заговорщицки перешептывались, старухи, ходившие к мессе каждый день, бубнили свои молитвы. Мне всегда делалось не по себе, когда они принимались бормотать и щелкать четками, не сводя взглядов с распятого Христа, висящего над алтарем. Мне куда больше нравилось стоять на коленях перед Мадлен и вычерчивать языком буквы вьетнамского алфавита, который не так уж и отличался от французского. Отец обучил меня этому алфавиту, и теперь я расписывал его Мадлен, повторяя каждую букву снова и снова, и она выкрикивала что-то на родном языке, а я на всякий случай добавлял знаки пунктуации и диакритики, пока – в конце-то концов – не стал-таки грамотным.

Садясь в кабриолет, ППЦ весь сиял, да и я, наверное, тоже. Позвольте мне этот маленький триумф, разрешите хоть миг побыть морским анемоном, легонько покачивающимся на волне счастья. Я не испытывал такого душевного подъема со времен моего первого секса с женщиной, на первом курсе Оксидентал-колледжа, в этом райском саду под названием Южная Калифорния – она была студенткой, изучала французский и звала меня своим petit métis. Я бы возмутился, не будь она прекрасной блондинкой. Прекрасная блондинка может звать меня как угодно. Ну и пусть, что волосы у нее оказались крашеными. Я простил ей эту скромную маскировку, потому что и сам носил маску безобидного иностранного студента и совсем не походил на себя самого, не то чтобы, конечно, все мы сами на себя походим.