Преданный

Желтые… Ты начинаешь хохотать. Маски желтые! Как же узнать, что кто-то желтый или что-то желтое, если фотография черно-белая? Точнее, на черно-белой фотографии желтое может казаться только белым. Я хочу такую желтую маску, говоришь ты. Ман оставил мне только белую маску. Давай с тобой вот о чем договоримся. Ты принесешь мне такую маску, а я сниму очки.

Юристка смотрит на висящую над твоей кроватью маску. Я могу достать желтую маску, говорит она. Но ты уворачиваешься от моего вопроса. Так же, как увернулся от пули.

Увернулся от пули? Ты видела дырки у меня в голове?

Нет у тебя в голове никаких дырок.

Я в них пальцы могу просунуть. Видишь?

Что сделал Бон после того, как ты сказал ему, что надо что-то сделать?

Ты знаешь, что я умею лучше всего?

Смотреть на все с двух точек зрения?

Да! Ты действительно внимательный читатель! Даже там, во «Вкусе Азии», когда мой лучший друг и кровный брат целился в меня из пистолета, я смотрел на все происходящее с двух точек зрения, хотя любой нормальный человек на моем месте смотрел бы на все происходящее с той точки зрения, которая позволила бы ему выжить. Любой нормальный человек умолял бы сохранить ему жизнь, упрашивал Бона вспомнить наше с ним детство, наше кровное братство, нашу клятву, пожертвовал бы и совестью, и достоинством, как будто бы важнее жизни ничего нету. Но жизнь – это не самое важное. Самое важное – это принципы. Бон это прекрасно понимал, да и я тоже. Мы с ним оба люди железных принципов! Поэтому, когда я сказал ему, что надо сделать, я понимал, что я ему говорю. Довести все до конца. А теперь, чтобы ответить на твой вопрос, я должен сделать то, что у меня получается лучше всего, то есть заглянуть ему в голову и посмотреть на все с его точки зрения, то есть посмотреть на себя его глазами, потому что он глядел не только на Мана, но и на меня. Ман все это время смотрел на нас не отрываясь, на случай если тебе понадобится свидетель, хотя даже не знаю, зачем он тебе, ведь я и сам прекрасно могу сказать себе: «Я обвиняю!» Провинившийся, проклятый, я стою перед тобой, моя красивая и неулыбчивая юристка, как я стоял перед Боном, который увидел меня таким, какой я есть. Кем я был? Уж точно не черным котом, перебежавшим ему дорогу! Во мне нет ничего черного! Нет, я был его белым котом, коммунистом, предателем! С каким ужасом он смотрел на меня! Мой вид невыносим, мое истинное лицо ужасно, я перестал быть его другом, я стал зверем!

Теперь настало время для великого испытания, через которое все мы проходим, когда наш тезис вступает в конфликт с антитезисом. Тогда наши действия раскрывают нашу истинную сущность. С одной стороны, он дал клятву мне, своему кровному брату. С другой стороны, он дал клятву убивать врагов. И вот я стоял перед ним, два в одном, кровный брат и смертельный враг. Как же он окончит это противостояние между любовью и ненавистью, дружбой и предательством? Я думал, что ответ тут простой. Я думал, что есть только один выход. Как же я просчитался! Как же я не понимал Бона! До всего этого я никак не мог посмотреть на мир его глазами! А теперь я ощущаю тяжесть пистолета в его руке и всю тяжесть его решения. Я убью его, думал он. Нужно убить этого сукина сына, этого мудака, этого ублюдка! Он коммунист! Предатель! Я столько народу убил, и этого убью, легче легкого. Он в двух шагах от меня, не промахнусь, вон какая у него огромная башка, лоб этот высокий, про который многие наши учителя говорили, мол, это признак интеллекта. Я-то у них всегда был тупым. Стипендию получить, конечно, ума хватило, но в Сайгоне я понял, что самый умный деревенский пацан так и останется тупорылым на фоне городских. Вот они пусть и занимаются всей этой ученостью, пусть играют в слова. Я не мог их одолеть, когда дело доходило до книжек. Зато я мог одолеть их в бою, одолеть телом. Я их всех мог перегнать, перебить, перестрелять. Пусть умники вроде него сражаются с коммунистами при помощи слов и идей. А я коммунистов буду просто убивать.