Преданный

Именно. В твоем случае мы знаем, чего ты не делал. Но мы знаем не все о том, что ты сделал.

Я много в чем признался!

Я выскажусь яснее: мы не знаем последствий того, что ты сделал.

Ты оглядываешься в поисках утешения, но с тех пор, как ты оказался в «Райском саду», ты не видел тут даже намека на лекарство, гашиш или самую живительную после воды жидкость в любом ее проявлении, она же – святая вода, она же – алкоголь. Беда в том, что райские ангелы вместе с очень модным, очень загорелым доктором наложили запрет на почти все виды того, что они называют «опьяняющими веществами». И что в итоге – ты никогда не был таким здоровым, и тебя это бесит. Единственный порок, которому тебе разрешено предаваться, – это курение, тут ведь все-таки Франция, и за эту поблажку твои легкие тебе глубоко, глубоко признательны. Ты гасишь сигарету в отвратительно забитой пепельнице и закуриваешь новую, «Голуаз».

Давай-ка вернемся на место преступления, говорит красивая и неулыбчивая юристка.

Давай-ка не будем.

Простить непростительное можно, только поглядев на него как следует.

Простить? Да кто может меня простить?

Только ты сам.

Ха! Вот это абсурд так абсурд. Но даже если я и смогу себя простить, кто я такой, чтобы просить о прощении? И что еще важнее, адвокат, как вообще можно простить непростительное? Не то чтобы такое прощение невозможно. Просто это же безумие!

Давай вернемся на место преступления.

Нет…

В ресторан. «Вкус Азии».

Да кто захочет туда возвращаться. Еда там говно. Ее есть нельзя! И если уж я такое говорю, значит, это серьезно. Мои соотечественники могут съесть почти все что угодно. Слушай, да мы тысячу лет хлебали китайское говнище! У нас от него до сих пор несварение!

Красивая и неулыбчивая юристка выдыхает дым и поправляет зажим для галстука. А ты что, не знал, что жизнь вообще – говно? И что его приходится есть маленькими кусочками.

О, гениально! Звучит положительно философски! Китайцы так говно и едят, кстати.

Вообще-то это французская поговорка, говорит добрый старый господин.

Тогда все логично, говоришь ты.

Матушка мне это все время твердила.

Вернемся на место преступления, говорит юристка.

Нет…

Бояться ничего не надо.

Это Бог сказал! А не я!

Ну хватит. Ты не хуже моего знаешь, что Бога нет. Итак, вы трое в ресторане, стоите возле кассы. Вонючка и Злюка мертвы. Вы с Маном признались Бону в том, что от него утаивали. У Бона в руке пистолет, кроме этого, у него твой пистолет. Ты говоришь Бону «давай». Что ты хотел этим сказать?

А ты как думаешь?

Для протокола: поясни, пожалуйста. И заодно скажи нам, что ты имел в виду, говоря: «Пора сделать то, что должно».

А разве это и так не понятно?

Мне – нет. Меня там не было. Я даже потом туда не заходила. Мы с тобой не в том положении, когда я могу прийти в полицейский участок и сказать, что я твой адвокат, потому что никто не знает, что ты в этом замешан. Точнее, знают, но не знают твоего настоящего имени. Жозеф Ньгюэн, человек, которого последним видели вместе с одной из жертв, Боном, об этом заявила его безутешная невеста, ее слова подтвердила Лана.

Ну кто же еще, кроме французов, может так переврать мое имя, пусть оно и фальшивое. Точнее, наполовину фальшивое. Ньгюэн! Ньгюэн! Французская полиция не может даже напрячься и правильно написать «Нгуен», хотя это вообще-то царское имя!

Наверное, поэтому СМИ предпочитают называть вас.

Бред, бред, бред собачий!

Тогда расскажи нам, что случилось.

Да, расскажите нам, что случилось, говорит добрый старый господин.

Чего ты хотел от Бона?

У тебя перед глазами до сих пор стоит дуло пистолета, которое Бон на тебя направил. В конце этого короткого туннеля нет света, только пуля с твоим именем, потому что Бон как раз знает все твои имена, от имени, данного тебе при рождении, до имени, которым тебя окрестили, Жозеф. Это имя ты назвал Лоан, слепив его с не принадлежащей тебе фамилией Нгуен – Нгуен! Нгуен! Нгуен! Это имя в буквальном смысле носят миллионы людей, ублюдки вы французские! Выучите уже, как оно пишется! – и стал Жозефом Нгуеном. Твое прикрытие развалилось бы, скажи Лана правду французской полиции, назови она им твое имя. Но твое прикрытие не пострадало, потому что Лана отчего-то решила тебя прикрыть. Может быть – из любви? От этой кощунственной мысли – что тебя может кто-то любить – тебя бросает в дрожь, и так же ты содрогаешься при одной мысли о том, что тебя назвали в честь самого известного рогоносца в истории христианства. Ловкое имечко дали тебе при крещении, потому что Бог, если он, конечно, существует, обдурил тебя не раз и не два. Ваше последнее рандеву с кровными братьями – еще один пример Его адских шуточек, и ты слышишь, как Бон с трудом переспрашивает: что давай?

Не переживай, Бон, говоришь ты. Давай. Так надо. Давай.

Да, это мы знаем, говорит юристка. Ты написал об этом в своем признании.

Ты поправляешь черные очки и смотришь на висящую у нее над головой фотографию троих человек. Смешно, да?

Не вижу ничего смешного.

Еще бы. Я хочу сказать, смешно, что они в белых масках?

Я была на этой демонстрации. Маски желтые.