Прах

Приятно-пыльный, запутанный и тесный, переплетающий узкие коридоры в щемящем лавкрафтианском очаровании. Простенький, во многом камерный и даже по-своему провинциальный, но уютный и теплый. Многие хуже бывают, Берестов после «театралки» насмотрелся… Да и ввод в «Промерзшую почву» устроился не короткий, а чинный и многодневный – до следующей среды Коля планировал не только прилежно отзубрить роль и примерить образ упрямца Карра, но и придать тому берестовскую уникальность.

В итоге (перетаскивая из такси в гримерку бутылки на первую проставу и прислушиваясь к аплодисментам воскресному спектаклю) Николя решился считать так: к «Чердаку» и его традициям-устоям он станет относиться уважительно. Но родниться с теми будет вопросом опрометчивым. А потому все последующие четыре недели до снятия спектакля с репертуара Берестову придется выдерживать с «чердачниками» доброжелательную, но изрядную дистанцию.

Ведь, несмотря на уют и ламповость, «Чердак» был театром раздражающе тесным и скромным. Хоть и на удивление живучим. Секретом его (о чем Николя и сам немало размышлял) были одержимы боссы почти всех городских подмостков.

Но директор «Чердака» на каверзные вопросы лишь загадочно улыбался. И продолжал отважно ставить современную либеральную классику и лютую авангардщину, раз за разом собирая полный, хоть и небольшой, зал. И это имея на руках немногочисленную – всего 22 человека (пока 21, если вычесть больного Мальцева, но летом худрук наверняка найдет ему полноценную замену) – дружину актеров.

Разумеется, атмосфера тайны привела к тому, что Николя даже не попытался устоять перед искушением разведать больше. Что и дерзнул сделать воскресным вечером после спектакля, когда в обязательном порядке театральных традиций проставлялся новым коллегам горячительными микстурами. День был выбран сознательно, перед выходным, чтобы не сдерживать в возлияниях ни себя, ни окружающих, а к своему первому вторничному появлению на репетиции не только разведать хмельных сплетен для лучшего понимания коллектива, но и хотя бы отчасти (да пусть бы и показушно) сблизиться с труппой.

План провалился по двум причинам.

Первой оказалось скользкое нежелание «чердачников» раскрывать своих секретов новенькому. Даже после бутылки. И даже после второй.

Мужчины пожимали Коле руку, «добропожаловательствовали» через слово, а седовласые морщинистые примы даже хлопали по плечу и демонстрировали осведомленность о его прежних ролях. Женщины тоже казались доброжелательными и милыми, обсуждая Берестова с нарочито демонстративным интересом.

Но на любой каверзный вопрос каждый из них лишь улыбался и слово в слово повторял рецензии сайтов и газет, где говорилось о «невероятном сплочении труппы и режиссерском чутье». А еще об «удивительных декорациях, словно творящих само действо и помогающих актерам раскрыть душу любого спектакля».

Второй причиной оказался цыган, по непонятной самому Берестову причине вдруг испортивший ему настроение и даже изгнавший из головы приятный легкий хмель. Цыган, появившийся на пьянке вместе с подчиненными монтами и прочими цеховиками, которых Николя тоже великодушно позвал.

И как бы гладко ни прошел вечер, именно они подпортили первое (вовсе не безупречное) впечатление от «Чердака». Профессиональные секреты, знать которые чужакам не полагалось. И цыган…

Коля, признать честно, от конокрадской породы ждал чуть иного. Чего-то яркого, связанного с сочными картинками из советского кино. Но начальник монтировочного цеха оказался куда более прозаичен и блекл: ни пышной шевелюры пепельными каральками, ни золотого кольца в ухе, ни даже трубки. О национальных костюмах, понятное дело, тоже речи не шло – «чердаковский» цыган носил голубые джинсы и спортивную толстовку с капюшоном поверх полосатой рубахи.

От романтически-опасного образа, выдуманного Берестовым при первом упоминании старшего монта, у того оказалось меньше малого. Вспухший горбинкой перелома тяжелый нос, бельмо на правом глазу. Да огромно-уродливый золотой перстень-печатка с мерзостно клювастой химерой на барельефе. В остальном – тощий сутулый мужичок в возрасте первого российского инфаркта, каких по отечественным хрущевкам кузовок за часок собрать без усилий.

Уже после, ворочаясь в постели тягостным похмельным утром, Николя вспоминал, до чего нагло и по-хозяйски тот вошел в оккупированный зрительский буфет, где и была накрыта «поляна». Как один из молодых артистов услужливо бросился освобождать ему место. Как вызывающе и громко сутулый заработал позолоченными челюстями, перемалывая купленные Берестовым бутерброды; как барином развалился на стуле у окна и до чего вальяжно закурил самую вонючую сигарету в мире…

Берестова аж передернуло. Он привык, что так в театре вести себя может лишь Актер, истинный властитель подмостков и душ. Но чтобы монт, пусть даже старший? В каждом его движении чувствовалась спокойная хозяйственность и неуместная властность. И хоть бы кто из собратьев Николя по профессии вежливо одернул, подколол, дал знать свое место с легкостью, одним лишь театралам и доступной!