Прах к праху

Шанс улетучивается, как неспетая песня.

— Ваш песик сегодня возбужден, — с улыбкой произносит он.

— Он всегда такой, когда слишком долго сидит взаперти. Да и вас он не слишком жалует, — отвечает миссис Веттер и относит болонку в дом.

— Паршивая сука! — еле слышно шепчет он ей в спину. Злоба еще долго будет вибрировать в нем, словно камертон, который издает звук после того, как по нему ударили. Он будет снова и снова проигрывать в голове убийство миссис Веттер.

Он заходит в гараж, где стоит его пикап и красный «Сааб», и через боковую дверь входит в дом. Ему не терпится поскорее прочитать в газетах сообщения о Крематоре. Он сделает вырезки статей, в которых рассказывается о расследовании, а потом снимет с них ксерокопии, потому что газетная бумага не выдерживает испытания временем. Он также записал на видеомагнитофон выпуски вечерних новостей федеральных и местных телеканалов и сейчас просмотрит их — вдруг сообщили что-нибудь новое о Крематоре.

Крематор. Это имя забавляет его. Оно как будто взято из дешевой книжки комиксов. Оно вызывает ассоциации с нацистскими злодеями или монстрами из дешевых фильмов категории «Б». С героями ночных кошмаров.

И, подобно созданиям из ночных кошмаров детства, он отправляется в подвал. Это его личное пространство, его святилище. Главная комната превращена в любительскую студию звукозаписи. Стены и потолок покрыты шумопоглощающей плиткой, на полу палас аспидно-черного цвета. Ему нравится низкий потолок, минимум естественного освещения, ощущение пребывания под землей в окружении толстых бетонных стен. Его личный безопасный мир.

Как когда-то в детстве.

Держа перед собой газеты и любуясь заголовками, он проходит через коридор в игровую комнату.

— Да, я знаменит! — улыбается он. — И мне не стыдно. Ты тоже скоро станешь знаменитостью. Это ни с чем не сравнимо.

Он направляется к бильярдному столу, к которому за руки и за ноги привязана обнаженная женщина. Он держит газеты так, чтобы она могла при желании увидеть заголовки. Вместо этого она смотрит на него. Ее глаза влажны от слез и полны страха. Звуки, которые она издает, — это не слова, а мычание, выражающее главную из человеческих эмоций — страх.

Звуки действуют, как разряды электрического тока. Ее страх дает ему контроль над ней. Контроль — это власть. Власть — самый мощный афродизиак.

— Скоро и ты попадешь в заголовки! — говорит он, проводя пальцем под фразой, напечатанной на странице «Стар-Трибьюн» жирным черным шрифтом. — «Прах к праху».

День сменился вечером, который затем перешел в ночь. Единственным ориентиром во времени для Куинна были наручные часы. Но на них он смотрел редко. В кабинете, который ему предоставили, окон не было. Одни голые стены. Джон целый день провел здесь, разбирая бумаги, делая звонки, консультируясь с теми, кто занимался делом в Блэкбурге, где подозреваемый уже был на грани признания. Ему полагается быть там. Его потребность контролировать все и вся породила самоуверенность, убеждение, что он способен предотвратить ошибки, что, разумеется, было не так, и он сам это знал.

Ковач предложил ему кабинет в бывшем массажном салоне, который члены оперативной группы называли Любовным Прикосновением Смерти. Джон отказался. Ему нужно уединенное место. Он не мог находиться там, где четыре десятка копов постоянно обсуждают версии и мусолят имена подозреваемых. Он уже и без того ощущал на себе эту заразу.

Увы, уже просочился слух, что заниматься делом Крематора в Миннеаполис прибыл сам Джон Куинн. Ковач сообщил ему эту дурную весть по телефону сразу после пресс-конференции, предупредив, что через считаные часы придется отбиваться от журналистов.

Черт побери, времени в обрез. Всего несколько часов. А хотелось бы больше — чтобы с головой погрузиться в анализ… Но, похоже, этого не будет. Джон чувствовал огромную усталость. Давала знать о себе язва. Он был голоден и знал, что нужно поесть, чтобы насытить питательными веществами мозг, однако не хотел тратить время и выходить из помещения. Голова гудела от переизбытка информации и гулявшего в крови кофеина. И еще не отпускало хорошо знакомое ощущение вибрировавшего где-то глубоко внутри беспокойства. Это чувство возникало каждый раз, когда он брался за новое дело, но сейчас оно подкреплялось обстоятельствами и обрывками воспоминаний прошлого. А также подпитывалось ощущением, которое в последнее время охватывало его все чаще и чаще — ощущением страха, что он не сумеет сдвинуть расследование с места. Страха, что облажается. Страха, что давящая усталость в один прекрасный день подомнет его под себя. Ему хотелось послать все к чертовой матери.

Чтобы стряхнуть это ощущение и слегка размяться, он принялся расхаживать по комнате перед стеной с наклеенными листками бумаги, выхватывая глазами то один, то другой. В мозгу, словно опавшие листья, вертелись лица Бондюрана и Брандта.

Питер Бондюран явно что-то недоговаривал.

Лукас Брандт имел право хранить информацию в тайне.