Прах и пепел

— Дмитрий Платонович, в шестую комнату комендант требует записку лично от вас.

Слава Богу! Димой его зовут, точно, Дима, Димка.

Руночкин написал что-то на бумажке, вручил писарю.

— Воентехник, идите, вам все сделают, а документы Панкратова, Лариса, принеси сюда. Отправляйтесь!

Овсянников поднялся.

— Слушаюсь, товарищ военинженер.

— Одну минуту! — Саша написал на бумажке мамин телефон, передал Овсянникову. — Это телефон моей матери, на всякий случай.

— Вот это хорошо. Я вас в коридоре подожду, товарищ Панкратов.

— Чего его ждать? — спросил Руночкин.

— Я насчет вещей, как бы не унесли…

— Каких вещей?

— У меня с собой чемодан и книги, мое имущество, хочу у матери оставить, — объяснил Саша, — в коридоре они.

Руночкин открыл дверь в коридор, приказал первому попавшемуся красноармейцу внести вещи в кабинет.

— Разрешите идти, товарищ военинженер?

— Идите!

Овсянников бросил ладонь к козырьку фуражки, четко повернулся кругом, вышел.

— Он у тебя не командир, а вроде ординарца, — сказал Руночкин.

— Просто милый парень. Дима, ты мне разрешишь позвонить?

— Ради Бога! — Руночкин подвинул к Саше аппарат.

Саша позвонил маме, сказал, что уже в Москве, скоро освободится и приедет.

— Ей богу, Сашка, до сих пор не могу поверить. Твой воентехник положил передо мной ваши командировочные, вижу — Панкратов А.П., не обратил внимания, тут сотни людей проходят, а потом что-то толкнуло… Панкратов А. Может быть, Александр? Вдруг?! Давай, говорю, сюда своего Панкратова… И вот ты здесь! Я не ожидал такой встречи, честно говорю, думал, сгинул Саша, пропал, как другие пропали. Я ведь заходил к твоей матери, сказала, в Бутырке сидишь, а потом, после института, загнали меня на периферию, потерял я твой след.

— О том, что ты заходил к моей матери, она мне сказала на свидании в тюрьме. Ты был единственный, кто зашел. Спасибо тебе.

Руночкин махнул рукой, отвел глаза.

— Ладно, Саша, чего там… Расскажи о себе.

— О себе? Что сказать? Отбыл три года ссылки в Сибири, на Ангаре. Потом получил минус — не имею права жить в больших городах. Выручила война. Теперь я солдат, такой, как все.

— Но почему рядовой?

— Меня в институте не успели аттестовать, арестовали.

Руночкин покачал головой.

— Что наделали, сволочи! В нашем институте почти половину под метелку.

— Я об этом кое-что знаю…

— Вот Гитлер и очутился в Смоленске, — злобно сказал Руночкин и махнул рукой. — Не будем сейчас об этом говорить! Слава Богу, ты хоть живой остался! Но рядовой?! Вот что, я тебя сюда перетащу.

— Как так?

— Очень просто. Через Главное управление пошлем вызов в батальон: такого-то немедленно командировать в наше распоряжение.

— И что я буду делать?

— Что хочешь — бригадир, начальник цеха, вот ремпоезд будем оборудовать. — Он показал в окно. — Видишь, тут и железнодорожная ветка есть. Присвоим звание, будешь пока в Москве жить, а там как война повернется.

— Спасибо, Дима, но это не для меня. Присвоить звание? Надо заполнить анкету, указать судимость.

— Сашка, о чем ты говоришь? Теперь только дураки пишут правду в анкетах. Кто проверяет? Проверяльщики попрятались по углам.

— И в Москве слишком много знакомых. Не хочу ходить с оглядкой. Четыре года ходил. Надоело! Теперь все! Война, фронт, нет вопросов!

— Начальник-солдафон лучше? Кто у вас комбат?

— Капитан Юлдашев.

— Не слышал такую фамилию. А помпотех?

— Коробков, воентехник первого ранга.

— Коробков? Венька?

— Имени не знаю.

— Зато я знаю. Воентрус первого ранга. Держится на блате, после института в наркомате бумажки писал, машины в глаза не видел. А сейчас его быстренько переаттестовали, дали звание воентехника.

— В армии такое возможно?

— У нас блат выше Совнаркома. Всюду.

— Теперь понятно, почему он принимал в батальон всякий хлам. А откуда ты его знаешь?

— Борьку Нестерова помнишь?

— Конечно.

— Какую ты на него эпиграмму сочинил? «Свиная котлета и порция риса — лучший памятник на могилу Бориса». Так? Дорого тебе обошлась эта котлетка.

— Дорого, — усмехнулся Саша.

— Борька Нестеров служит в Главном управлении. Он мне про Коробкова и рассказал. Так что в армии неизвестно на кого нарвешься. А тут со мной тебе будет спокойно, в обиду не дам. Подумай. Сам не надумаешь, я за тебя решу: пошлю сегодня рапорт!

— Дима, — серьезно сказал Саша, — я тебя прошу этого не делать. Обещай мне.

— Зря, Саша… Воевать хочешь? Надеешься на фронте восстановить свое доброе имя, искупить вину? Не надейся! Там, — он поднял палец к потолку, — там ничего не изменилось. Наоборот!

— Никакой вины за мной не было и нет, — сказал Саша. — Мне их прощения не надо. И я им не собираюсь прощать. Но я хочу наконец свободы. Там, на фронте, за рулем, я буду знать наконец, во имя чего живу, и если придется погибнуть, то буду знать, за что погибаю. Для меня это вопрос решенный.

— Ладно! Решенный так решенный. А сейчас пойдем пообедаем, ты ведь с поезда, и выпьем по маленькой.

— Дима, я свою мать не видел много лет.

— Извини, но посидеть мы должны. Давай созвонимся, соберемся, может быть, Борьку Нестерова позовем.