Прах и пепел

Он вышел из-за стола, прошелся по комнате, остановился у книжных полок, с недоумением оглянулся на мать:

— Откуда здесь книги Михаила Юрьевича?! — Провел пальцем по корешкам. — Жирмунский, Томашевский, Тынянов… Литературные и театральные мемуары… Анри-де-Ренье, Жюль Ромен, Пруст, Гофман…

— Все было так странно… Незадолго до смерти Михаил Юрьевич поделил свои книги между Варей и тобой, мол, ему надоело жить в пыли. Мы были растеряны, но он настоял. Варя его спрашивает: «Вы уезжаете из Москвы?» Он отвечает: «В некотором роде да». И Варя, добрая душа, предложила ему помочь сложить чемодан. «Умею, — говорит, — хорошо паковать».

— Я был очень привязан к Михаилу Юрьевичу, — сказал Саша. — Почему он покончил с собой?

— Была Всесоюзная перепись, от них потребовали скрыть, что погибло шесть миллионов человек, он не хотел в этом участвовать. Так он Варе сказал. Боялся, наверное, тюрьмы, боялся, что будут бить, пытать. Так мы думаем.

Она опустила голову, помолчала…

— Скажи мне, Саша, тебя…

Он подошел к ней, обнял.

— Нет, меня не били и не пытали. Это началось позже.

Постучали в дверь, вошла соседка Галя, поцеловала Сашу, прослезилась.

— Ну вот, — сказал Саша, — и эта плачет.

Постарела Галя. Раньше шумная была соседка, бушевала на кухне, но отходчивая, жалостливая, сунула Саше в карман пачку папирос, когда его уводили.

— Изменился ты, — всхлипнула Галя, — а какой фасонистый был, помнишь, как тебя во дворе-то звали?

— Помню, — улыбнулся Саша.

«Сашка-фасон» — такое у него было прозвище.

— Где Петя? — спросил ее Саша о сыне.

— Не знаю где! Не знаю. И, боюсь, никогда не узнаю. Он еще до войны в армии служил: двадцатого года рождения, в Белоруссии был. Значит, в самое пекло и попал. Ни письма, ни известия никакого.

— Не отчаивайтесь, почтовая связь с теми частями прервана, дойдет письмо.

— Куда дойдет, Сашенька, уже под Москвой окопы роют.

— На западе армии ведут бои, вырываются из окружения. Вот увидите, вернется Петя, я вам это предсказываю.

— Спасибо, Сашенька, на добром слове. Дай тебе Бог живым остаться. — Галя снова поцеловала его. — Помучили тебя и Софью Александровну помучили. А мы только со стороны поглядывали. Теперь вот пришла пора всему народу мучиться.

— Она неплохая женщина, — сказала Софья Александровна, когда Галя ушла.

— Бывали у нас с ней некоторые недоразумения, но все, в общем, устроилось. Знаешь, Саша, сейчас, в горе, люди лучше стали, добрее.

Саша вдруг ударил кулаком по столу.

— Сволочи, негодяи! «Ни пяди своей земли не отдадим»… «Только на чужой территории»… «Малой кровью»… А немцы уже в Смоленске.

— Неужели они придут сюда, Саша?

— Не знаю. Может быть, и не придут. Положит наш великий и гениальный еще несколько миллионов таких Петек, Ванек, Гришек, что ему?! Я не мог смотреть ей в глаза. Убит ее Петя или в плену. А плен объявлен изменой.

— Сашенька, будь осторожнее, будь рассудительнее, лучше об этом не говорить… Я рада, что ты простой шофер, ни за кого не несешь ответственности.

В коридоре раздался звонок.

— Тетки пришли, — сказала Софья Александровна.

Это были они. Старшая, Вера, все такая же энергичная, деловая, крепко обняла Сашу, потом отстранила его от себя, разглядывая:

— Смотри, какой солдатик бравый! — Вынула из сумки бутылку водки. — По такому случаю выпить надо обязательно! — И подарок привезла: заграничную безопасную бритву «Жиллетт» и две пачки лезвий к ней. — Знаешь, как лезвия точить?

— Нет.

— Дай стакан, — попросила она Софью Александровну, вынула из пачки лезвие, но не развернула его из бумаги. — Так поймешь. — Прислонила лезвие к внутренней стороне стакана, прижала двумя пальцами, поводила по стеклу.

— Вот так води минут пять, переверни и опять води, оно у тебя и заострится. Одним лезвием будешь три месяца бриться, тут их десять штук, на тридцать месяцев хватит.

Полина, младшая из сестер, тихая, улыбчивая, принесла Саше книжку-малютку, величиной с ладонь, стихотворения и поэмы Пушкина.

— Ты ведь любишь Пушкина, а эта книжечка в кармане поместится.

Сели за стол, выпили немного, мама хлопотала, ходила на кухню, возвращалась, тетки рассказывали. У Веры дочь — военврач, в госпитале, сын — в артиллерийском училище, в этом году выпустят и на фронт. У Полины муж — военный корреспондент, сыну только семнадцать исполнилось, но уже поставили на учет в военкомате.

— Только мы, три сестры, остались, — невесело пошутила Вера, — последний резерв главного командования.

Тетки были рады, счастливы за Сашу — вырвался из кровавой мясорубки, правда, попал тут же в другую, не менее кровавую, но в этом смысле судьбы у всех уравнены, говорят, наши потери исчисляются миллионами, в газетах об этом, конечно, не пишут.

— Слава Богу, — сказала Вера, — хоть тебя довелось увидеть, дождемся ли остальных, кто знает…

— Ничего, мы за этим столом еще встретимся.

Банальные слова, но других он не нашел.

— Одолеем Гитлера, заживем по-другому, — вставила Полина.

Пришла Нина, остановилась на пороге, прослезилась, обняла Сашу, поцеловала.

— Садитесь, Ниночка, — позвала ее Софья Александровна.

Нина посмотрела на теток.

— Я не вовремя?