Прайм-тайм

– Что все-таки случилось? – поинтересовалась она.

– Ничего, – выдавил Шюман сквозь сжатые зубы.

Анника вытянула шею и окинула взглядом редакцию. Все шефы опять вернулись к месту выпускающего редактора, но там также сидел кто-то новый, небольшой мужичонка во фривольном наряде, листавший газету.

– Боже, – сказала она, – Торстенссон здесь? В Янов день?

Шюман не ответил, таращился в свои бумаги, явно не читая их.

– Я сама не решаю относительно отгулов, – произнесла Анника медленно. – Сейчас, когда Хеландер в Нью-Йорке, я должна согласовывать мое рабочее время с шефом новостей или с шефом редакции. Если хочешь, чтобы я работала в понедельник, я готова.

Снова тишина.

– Послушай, – продолжила Анника, – у меня проблема с материалом относительно данного убийства. Моя лучшая подруга в числе подозреваемых. Вопрос в том, не отразится ли это на моей беспристрастности.

– И как же тогда быть? – спросил Шюман устало и без намека на интерес в голосе.

Анника колебалась, посмотрела на свои пальцы, теребившие край кофты.

– Смогу ли я действительно оставаться объективной, освещая всю историю? Подумай, а если это действительно была она. Что мне тогда делать?

Анника подняла глаза, встретилась с Шюманом взглядом.

– Двое моих сотрудников также в числе подозреваемых, – сухо сказал шеф редакции. – Я не могу пожертвовать еще кем-то из репортеров.

– Все это напоминает ситуацию с журналистом Иисусом Алькалой, – пробормотала Анника и заметила, как ловко разобралась с ситуацией.

Андерс Шюман выпрямил спину.

– У меня также одна знакомая среди подозреваемых, – сообщил он. – Карин Беллхорн. Мы некоторое время работали вместе в общественной редакции на Телевидении Швеции.

Анника почувствовала, как брови у нее поползли на лоб – неужели Шюман такой старый?

– Какой она была?

Шеф редакции тяжело откинулся на спинку стула, посмотрел на книжную полку.

– Знающей свое дело, – сказал он. – Назойливой. С явными признаками камерозависимости.

Анника захлопала глазами удивленно:

– Чего?

– Камерозависимости. Я сам какое-то время страдал этой болезнью, но она начала проходить. – Он задумчиво постучал ручкой по краю письменного стола. – Ходил один слух о ней, – сказал он, – история, связанная с ее последними днями в редакции. Я не знаю, насколько она правдива.

Шюман не сводил взгляда с полки, собираясь с мыслями.

Анника молча ждала.

– Карин распространила любовное письмо, написанное одним телеведущим практикантке редакции. В те времена требовалось расписываться за все копии, которые делались на принтере, а Карин была единственной, кто находился там накануне вечером. Утром любовное письмо лежало у всех в почтовых ящиках. Карин решительно все отрицала, но этого не мог сделать никто другой.

Анника пометила что-то в своем блокноте. – Чем все закончилось для телеведущего?

– Ему это записали в заслугу.

– А что с практиканткой?

– Ей пришлось сразу же уйти.

Анника поднялась в порыве злости.

– Естественно, – сказала она. – Для женщин действуют совсем иные правила, чем для мужчин. И я не верю в эту историю, о преуспевающих женщинах всегда болтают всякую чушь.

– Ты настоящая феминистка, – заметил Андерс Шюман.

Анника, казалось, восприняла его слова как насмешку. – У меня же есть мозги, – ответила она.

Когда Анника Бенгтзон ушла, Андерс Шюман с облегчением перевел дух. Он знал, что она все сделает. И не будет задавать вопросов. Естественно, поймет, в чем дело, но не станет сплетничать. Впервые за весь день он испытал нечто наподобие радости. Несмотря на не самый легкий характер, Анника была крайне подходящим человеком.

Он подошел к своей стеклянной двери, посмотрел в сторону стола выпускающего редактора, туда, где расположился Торстенссон – среди всех, но все равно один. Разговоры, проходившие сейчас там, как бы обходили его стороной. Шюман видел, как слова странствовали от редакторов к ночному шефу и обратно, от художественного редактора – к репортерам, от редакторов текста – к корректорам, вперед и назад, словно волны, на вид мягкие, но безжалостные.

И в центре этого людского моря сидел главный редактор, как столб на дне, немой и намертво прикрепленный к своему месту, другая материя. Он никак не реагировал на происходящее, будь то шутки или серьезные реплики, не способный подкинуть интересную идею или поучаствовать в сложной дискуссии. Порой он поднимал глаза от своей газеты, но всегда с одинаковой недоуменной миной. Он выглядел уязвимым сейчас, и Шюману стало по-настоящему его жаль.

«Все, пожалуй, в любом случае наладится, – подумал он. – Торстенссон абсолютно безграмотный в нашем деле. Отлично, что он сидит тут ночью, это хороший признак, по-видимому, готов начать сотрудничество».